Жили-были два
соседа. Григорий – худой, востроносый мужичишка, обычно стреляющий по сторонам
близко поставленными глазами. За то его прозвали Гришка-шнырь. Жинка его, Зина,
была посправней, но напоминала таксу, особенно когда куда-нибудь спешила на
своих косолапых коротких ногах. Жили они в ещё крепеньком рубленом доме,
доставшемся Грине (так звала его жена) от тётки. Жили, как говорят в деревне,
середне. Коровёнка да десяток кур поддерживали их жизненный уровень. Детей у
них не было. Гриня работал, что называется, куда пошлют, в местном коммунальном
хозяйстве, а жинка готовила ему щи да кашу, да ходила по поминкам – это было её
своеобразным хобби.
По соседству жил
Пётр Иванович, бригадир полеводческой бригады, – плотный бультерьер с широкой
нижней челюстью, мелкими зубами и узким сальным лбом. Супруга его, тоже
домохозяйка, Кристина Яновна, привезена была из Прибалтики, где Пётр Иванович
когда-то служил в армии. Войдя в годы, Кристина Яновна стала дородна, но всё
равно порхала по большому богатому дому, сдувая пылинки – чистота у них была
идеальная. В этой идеальной чистоте у них рос сын – жирный и жадный недоумок
Федя, который в каждом классе сидел по два года. Петра Иваныча не любили ни
соседи, ни коллеги по работе, и смекалистый народ сочинил про него маленькую
поэтическую характеристику:
У Петра Иваныча
в загонке
Около десятка
поросят,
И Иваныч стопку
самогонки
Окороком любит
зажевать.
Огурца
пупырчатое тело
Ловко принимая
языком,
Он хрустит,
орудуя умело,
Провожая пищу
кадыком.
Нажевавшись
вволю, до икоты,
Ляжет он на
мягкую кровать.
Не потратив силы
до ломоты,
Он умеет денежки
ковать.
И идёт по жизни
Пётр Иваныч,
Прежнею –
наезженной тропой,
Без задумки в
годы, что в тумане,
Без оглядки – в
прожитый покой.
То ли нечаянно,
то ли с умыслом кто подсунул Петру Иванычу эту «гадость» – как назвал её герой
строк, и с горя и обиды он напился в смерть прямо на работе, грохал кулачищем
по казённому столу и ревел: «Ну, Тарапуньки, я найду этого писаку, и он у меня
станет Штепселем!» Никого он, конечно, не нашёл и довольно быстро забыл эту
глупость.
С Гриней они
жили во взаимном неуважении, не подличая, но подшучивая друг над другом втихую,
не высказывая потом обид.
У Грини телёнок
пристрастился жевать целлофан – найдёт и жуёт, как орбит без сахара, пуская
слюну. Гриня чертыхался, гонял, лупил его, стараясь хотя бы палкой излечить
скотину от наркотической зависимости. А тут как раз Пётр Иваныч подоспел с
советом: «Ну, чо ты бьёшь скотину», – говорит, – «сделай горчицу покрепче,
намажь целлофан и дай ему, он пожуёт и будет три дня плеваться, а потом в рот
не возьмёт никакой заразы. Я своих телят перед выгоном всегда подвергаю такой
профилактике, и они у меня, кроме сочных кормов и пойла, ничего не признают.
Гляди, налётки какие».
Под забором
Петра Иваныча лежали два чистых упитанных телёнка, а в деннике Грини целыми
днями орал его паршивый Мартик. Гриня домой...
– Зинок, –
говорит, – есть средство от целлофана: изготовь горчицу, да покрепче.
Зина
закосолапила по дому, исполняя заказ. Ждали до утра, чтобы горчица настоялась,
и утром, намазав большой лоскут целлофана, бросили его за ограду. Гриня присел
невдалеке на корточки и скомандовал:
– Зин, выпускай!
Телёнок
выскочил, как собака на таможне, нюхая землю, быстро обнаружил приманку и
зажевал её, щурясь от удовольствия. Гриня и Зинок ждали, когда же он начнёт
плеваться, но только жёлтая пена падала с телячьих губ.
– Гринь, –
обратилась Зина, – он чо-та не плюётся, тяни у него целлофан изо рта, а то
ведь, гад, сглотнёт. Гриня, чертыхаясь, стал отбирать у телёнка любимую жвачку,
при этом неласково косясь на дом Петра Иваныча, а тот из своей веранды видел
всю процедуру и присел, от смеха содрогаясь всем своим грузным телом.
...Проходило
лето, готовились к зиме. Пётр Иваныч аккуратно почистил каналы печи. Оставалось
почистить трубу. Труба была прямая и нависала над комельком. Пётр Иваныч
послонялся вдоль ограды, покопался в старых жердях, и тут за забором замелькал
Гриня. Пётр Иваныч обратился к соседу:
– У тебя,
Григорий, нет шестика длинного и лёгкого?
– А зачем вам? –
спросил Гриня.
– Да вот печь
почистил, ещё бы трубу прошуровать, тогда можно белить в дому к ноябрьским.
Гриня
поморгал-поморгал, как светофор на переезде, да и молвил:
– Дак зачем же с
шестом-то лезти – пялиться на крышу, я вон кажин год трубу чищу, да как здорово
получается!
Пётр Иваныч напряг
на лбу жирные складки, заприслушивался. Гриня продолжал, входя в азарт:
– Ты возьми
курицу да пусти её сверху в трубу, но главное – лови её снизу, она в трубе
крыльями бьёт и обметёт трубу начисто.
Пётр Иваныч
кивнул головой и пошёл в сарай. Куры у них были белые – инкубаторские. Одна
ходила жирная, всех клевала, самая крутая была в их куриной семье. Иваныч
поймал забияку и пошёл в дом. Проинструктировал супругу и сынулю, где ждать
курицу, и полез с ней на крышу. Когда начал опускать трубочистку головой вниз,
курица затрепыхалась и заорала благим матом на всю округу, из трубы пахнуло
гарью. Иваныч сломил сопротивление квоктухи, и всё-таки засунул её в трубу.
Курица, само-собой, захлопала крыльями и подняла столб сажи, тогда Иваныч
развернулся, сел на трубу задом и стал ждать, когда его ловцы возвестят о
завершении операции. Тем временем Кристина Яновна и её детинушка стояли,
растопырив пальцы, ждали приземления курицы, но та так неожиданно упала вместе
со столбом сажи, что мама с сынулей шарахнулись от печки, а курица принялась
летать по дому, подняв облако сажи. Мать скомандовала сыну:
– Держи её!
И Федя стал
бегать, топоча толстыми пятками по половицам. Курица залетела в зал, напудрила
там все шторы, скатерти и стены, потом прорвалась в спальню и летала по
кроватям, переворачивая высокие стопки пушистых подушек. Кристина Яновна
выскочила на крыльцо и закричала на супруга:
– Чтоб ты сам в
трубу провалился!
А Пётр Иваныч
сидит себе на трубе, болтает ногами, и отвечает:
– Дык, под меня
не такую трубу надыть.
Когда он слезал
по лестнице, заметил в окне соседей две торжествующие рожи и подумал: «Чего это
они там улыбаются?» Но когда вошёл в дом и увидел, что понатворила одна курица,
то понял причину улыбок. Он вышел на крыльцо, оглядел двор: по двору отдельно ходила
чёрная курица. Пётр Иваныч долго щурился на Гринину хату, вздохнул, сдвинул на
лоб кепку, почесал затылок и промолвил:
– Ну, Гриня,
теперь мой ход!
Комментариев нет:
Отправить комментарий