СВИНКА: Рассказ

– Люся, я только что из больницы.

– И что?

– Люся, я серьезно заболел.

– Успокойся, дорогой, понимаю и как сейчас помню: ты лежал на диване с растяжением и все время что-нибудь требовал: то подай то, то подай это, лучше бы ты помер, я бы подала последний раз и отмучилась.

– Если бы я помер, ты мне уже ничего бы не подала.

– Да не тебе, Гриша, нотариусу документы на наследство.

– А! Ты черствая! Циничная! И, вообще, ты меня не любишь. Так серьезно я заболел в первый раз и даже, может, скоро умру!

– И что же это за болезнь, интересно знать?

– Болезнь страшная, если даже не умру, то останусь бесплодным.

– Ой, уморил. Да ты им всегда был, поэтому у нас нет детей. Ну, нет, второе нам уже не грозит, лучше помирай, и наконец, назови свое заболевание, хочу знать, есть у меня надежда?

– И назову.

– Назови.

– И назову.

– Я жду, Гриша, с нетерпением.

– У меня эта…

– Что эта?

– Ну, эта…

– Ну, решайся, наконец, а то я сойду с ума от нетерпения.

– Знаешь, Люся, у меня свинка.

– Свинка??? О, Боже, мои надежды рухнули. У людей болезни, как болезни, а у него свинка. Это зов предков «хрю-хрю». С кем я живу?!

– Люся, ты меня оскорбила.

– Оскорбила? Как, дорогой? Я просто называю вещи своими именами. У настоящих мужиков и болезни настоящие. Например, инфаркт, ножевые ранения, перелом челюсти. Что-нибудь чисто мужское, наконец.

– На конец? Нет уж, уволь, этого никогда не будет.

– Чего же ты боишься, что тебя сразу раскусят, да?

– Я тебя не понимаю, чего меня кусать, я же не грецкий орех, что во мне можно найти такого?

– А вот и найдут, я-то не понимала – молодая была, а потом вошло в привычку, теперь все понятно.

– Да что тебе понятно?

– Что, что? А вот то, когда ты любовью занимаешься, в последний момент всегда хрюкаешь.

– Но, Люсь, это ж от удовольствия.

– Не знаю от чего, но корни твоего происхождения мне понятны. Поэтому ты и изменить мне боишься. Боишься выдать себя, да?

– Ты что несешь, Люсь, какие корни?

– У человека человеческие корни, а у свиней свинские.

– Ты что, с цепи сорвалась?

– Тогда какие у тебя корни?

– Я вот почти изменил тебе и вот результат – свинка.

– Как это «почти»?

– Ну, поцеловал и все.

– Ты? Поцеловал?

– Да я, а что я лысый?

– И кого же ты поцеловал, кроме меня, ну-ка, расскажи?

– Я поцеловал твою маму, и теперь у меня свинка, теперь ты можешь поразмышлять о своих корнях.

– Гриша, я хочу знать, когда это было?

– На 8 Марта я подарил ей подарок и поцеловал в щечку.

– Вот это да! А я и не знала! Ой, Гриша, я тебя так люблю! Ну-ка, раздевайся и быстро в постель! Ты болеешь. Что тебе приготовить на ужин? Дай я тебя поцелую, я не боюсь заболеть свинкою. Вместе и похрюкаем. Мы ведь одной породы, Гришенька!

МАМА, ПРОСТИ!: Рассказ

Фамилия у Сашки Заречнев. Откуда эта фамилия, Сашка не знал, да он ещё и не задумывался над этим по молодости лет. Он жил легко своей мальчишеской жизнью, и для него было важнее: сходят ли они с другом Мишкой на Синкину гриву покататься на лыжах?

Почему грива названа Синкиной, тут все просто. Половину гривы занимала усадьба Синкиных, а на оставшейся половине люди разработали карьер, где брали для домашних нужд песок. В этом карьере летом ребятишки загорали, а купались в речке Исток, которая протекала с одной стороны этой возвышенности, а с другой – гриву полукольцом охватывал ручей, который впадал в Исток.

Зимой ребятня делала лыжню, и летала со свистом с вершины вдоль ручья. Ломали палки и лыжи, а иногда и ноги.

Эта зима была особенно суровая. Не должны сибиряки забывать, где они живут. Иной год зима стоит сиротская, так и полушубки не проветривают, пусть моль отъедается. А эта зима настоящая – сибирская!

У Сашки ушанка собачья, шубенки новые, полушубок отцов, перешитый, катанки из гарцевой шерсти. Идет Сашка в школу, не торопится, а другие пацаны, что одеты «пожиже», обгоняют и бегом в тепло школы. Забегут, да похлопывают себя по тем местам, куда мороз забрался. Сашка в тамбуре валенки обметет и ввалится в дверь, как Кухтерин – сын купеческий.

Сызмальства он овладел мужской солидностью. Что внешний вид, что поступки, все отвешено на точных весах. В кармане носовой платок, на руке часы «Победа». Сашка в класс войдет, со всеми поздоровается, разденется чинно, вещи на вешалку, достанет расческу, причешет чуб, глянет на часы. Ещё есть время выйти в коридор потолкаться.

Он ищет кого-то глазами и кричит: «Филя, ты наклейку принес?» Они с Филей коллекционируют наклейки со спичечных коробков. У Фили две наклейки с первым космонавтом, а у Саньки две с первым человеком, вышедшим в открытый космос.

Филя не меняется, требует за «Гагарина» ещё в дополнение наклейку с изображением Казанского вокзала. У Саньки душа болит: «Ох, и жадный же этот Филя, ну чистый ростовщик. Побить его, что ли?» – думал Сашка, а сам принес и «Леонова», и «Казанский вокзал». Обмен состоялся и прозвенел звонок.

Такой вот он Сашка. Если уж что делает, то наверняка.

Зима хоть и была ещё в силе, но кряхтя, уступала. Днем, после обеда яркое солнце подъедало бровки дорог. Сосульки, как карандаши, свисали с крыш. Коровы в денниках жевали жвачку и перемукивались с соседскими. Древние старики слезали с печи и шли на улицу подышать, отмечая, что ещё одну зиму перемогли.

Двери школы не стоят на пятах. Школьники повалили домой, пересмеиваясь, назначая друг другу встречи на какие-нибудь совместные дела. Сашка тоже крикнул своему другу Мишке: «Поедем на Синкину гриву, покатаемся, заходи ко мне!» Взглянул на часы и добавил: «Часа через два!» Мишке все равно идти мимо, зайдет, куда денется.

Мишка рыжий, крепко сбитый, впереди вихор – не причешешь, не пригладишь. Ноздри раздувает, если что не по его. Забияка первый. Но со своими не дерется, умеет дружить. Они с Сашкой разные, как вода и пламя, но что-то их тянет друг к другу.

У Мишки отец плотник знатный, бывший фронтовик, на одну ногу припадает, но крепкий мужик, ядреный. На кулак с ним мужики не выдерживали. У него руки железные и нутром терпелив. Если пьяный шел по улице, люди старались с ним не встречаться и из ограды уходили - либо в дом, либо за дом, а то привяжется.

Но Мишка отца любит и гордится, когда взрослые говорят, что у его отца «золотые руки». Отец все больше на работе, а если дома – без дела не сидит. Он не пойдет полоть грядки, да и тяпку в руки не берет, его инструмент – топор да рубанок. Зимой сети вяжет или валенки подшивает, вот и Сашке подшил – любо-дорого!

Сашка немного завидовал Мишке, что у него такой отец. У него тоже есть отец, только с ними не живет. Он живет в городе и приезжает раз в год. А прошлым летом мать отправила Сашку на несколько дней к отцу, где отец и подарил Сашке часы «Победа». Потом его чуть не съела новая жена, но Сашка этого не слышал и часами очень гордился.

Отец от них не уходил со скандалом. Поехал учиться на повара-кондитера, а там, в основном, женщины, он и свихнулся, как сказала о нем мать. Сашка у матери один – и надежда, и опора.

Мать работает дояркой. Её посылали на ВДНХ. Вернулась в красивой шали и с медалью Сашке приятно, что часто в газете печатают материн портрет, но он жалеет её, шибко тяжелая у неё работа. Ей не досталось полного женского счастья, но как зеницу ока берегла то, что есть и считала, что сын, дом и хороший заработок – это немало. Для двоих у них было приличное хозяйство: нетель, поросенок, несколько кур, да красавец петух – подкрепляли основательность их жизни. Кошку и собаку к хозяйству не отнесешь, это как бы обязательная принадлежность в любом сельском доме.

Сашка любит всех своих питомцев. Прибежит со школы, всех накормит, напоит, похлопает, почешет. С котом Сашка спит, а собаку Дика повсюду таскает за собой, а тот и рад, всё лучше, чем сидеть на цепи. Когда хозяин мчится с горы, Дик преследует его с громким лаем, если упадет, то лижет лицо. Сашка шутя отмахивается, садится, берет лохматого друга за шею и прижимает к себе. Дик замирает от удовольствия, а когда хозяин отпустит его, он нарезает круги с визгом восторга. Друг Мишка широко улыбается, ему приятна эта сцена, он пытается погладить собаку, но куда там – третий лишний.

Да! Сашка и Мишка покатались в этот день и ещё не раз. Но пришла весна, и цепкие лучи плавили снег на склоне их гривы. Темные пятна все увеличивались. Пьянящие запахи весны насыщали воздух. На реке уже пошла наледь, и рыбаки ждали, когда у берегов появится открытая вода, чтобы поблеснить щук.

Днем в улицах громкий разговор, мычание соскучившихся по лету коров, да лай неугомонных собак оживляли картину сельского быта. Особенно громко орали вороны, дрались и бранились меж собой, и из-за этого гвалта не слышно было журчания весенних ручейков, терялась музыка весны. Обострялись все чувства в ожидании чего-нибудь особенного, но редкие события «взрывали» этот устоявшийся мир.

Вскоре река вздулась мертвецки-синим льдом, в проталинах крутились воронки, и бурунами поднималась холодная, свинцового оттенка, вода. Все таило в себе опасность.

Мужики на берегу смолили лодки. Холодный влажный ветер рвал на куски пламя костра, на котором разогревали смолу. Кто-то стучал киянкой, вгоняя жгуты льняной пакли в стыки обшивки лодки. Два подвыпивших соседа сгреблись побороться. Сразу нашлись советчики, стало шумно. Борцы потоптались, потоптались по кругу, да и упали набок разом. «Ничья», – объявил дед Платон. Он знал толк в борьбе. Раньше его никто не мог положить на лопатки, верткий был, как черт. Дед приходил на берег пообщаться с мужиками, ему уже за восемьдесят, а сидеть на печи не хочет и гонит от себя старость.

Ребятня каждый день на Истоке, ждут ледохода. Друзья тоже здесь. Мишка тычет в лед шестом и говорит:

– Санька, а ты на льдинах катался? Я вот плавал. Здорово! Хотя можно накупаться.

Сашка жмет плечами:

– Да я  и раз плавал, так мать взбучки дала. Говорит: «Утонешь, домой не приходи!»

Оба рассмеялись.

Лед тронулся накануне выходного дня. На другой день уровень воды в реке сильно поднялся, а лед все шел и шел. Мальчишки на Истоке прыгали на крепкую, проплывающую у берега льдину, плыли, отталкиваясь колом о дно, и, удачно подчалившись к берегу, спрыгивали на землю. В этом была бравада и желание поиграть с судьбой.

Сашка и Мишка потихоньку берегом дошли до устья Истока. Там речка пошире и впадает в рукав Оби. Чем ближе к большой реке, тем мощнее становился гуд. Этот тяжелый звук вызывал тревогу у людей и животных. Стихия показывала свою могучую силу и предостерегала, что она может быть опасной. Устье Истока гораздо шире самой речки, и лед, теснившийся в берегах узкого русла, здесь нашел свободу и легко плыл туда, где его ждал настоящий натиск.

Мальчишки остановились возле всплывшего мостка. Мишка шагнул на мосток. Тот, немного затонув, нашел свою опору. Он добрел до края мостка и стоял с шестиком в руке. Прямо на него плыла большая льдина. Он обернулся к Сашке:

– Давай запрыгнем, проплывем вдоль берега, а где надо причалим.

Сашка на этот раз изменил себе, азарт взял верх, и он побрел по мостку. Льдина показалась им солидной. Сашка подбрел ближе, и они, накинув шестик, потянули её на себя, и им это удалось.

Первым на льдину запрыгнул Мишка. Она немного колыхнулась, но почти нисколько не ушла в воду. Мишка с восторгом крикнул:

– Здорово!

Сашка тоже вскочил на природный плот. Но от двоих льдина стала задирать нос, и Мишка, чтобы сохранить равновесие, продвинулся вперед, но тут его ждал сюрприз. Льдина ещё там, где её осенью прихватил  Дед Мороз, а потом всю зиму наращивал ей тело, истончилась, не вся, а только часть её. Вот туда и шагнул Мишка. Негромкий хруст. Мишка опрокинулся на спину и стал бешено молотить руками по воде и кускам льда. Сашка продвинулся ближе к нему и протянул ему свой шестик, но Мишка отмахнулся:

– Утонем оба.

Он упер свой шест в дно и оттолкнулся в сторону берега, потом ещё раз и встал ногами на дно. Вода была ему по грудь. Только теперь он ощутил её цепкий холод. Несколько шагов, и он на берегу.

Вода стекала с него ручьем. Он скинул сапоги и вылил воду, а сам уже кричал другу:

– Причаливай к берегу, пойдем домой!

Сашка пустил кол в воду поперек хода, но льдина так наехала, что пришлось его отпустить. Он попытался поймать его сзади льдины, но кол вынырнул далеко. Мишка понял ситуацию и, быстро намотнув выжатые портянки, бросился по берегу догонять друга. Забежав напротив, Мишка швырнул свой шестик, но тот, ударившись торцом о льдину, отскочил назад: и с берега его не достанешь, и Мишке далеко.

Тем временем льдина стала отдаляться. Мишка сокрушался: «Эх, была бы веревка, кинул бы и притянул друга!» На берегу, как назло, не оказалось ни одного взрослого человека. Сашка крикнул ему:

– Беги в улицу, позови кого-нибудь из взрослых!

Мишка убежал, а Сашка стал лихорадочно обдумывать, что можно сделать, но никакой полезной мысли не возникало. Только течение неумолимо несло его к Оби, где почти сплошным  пестрым ковром шел лед. Его уже отнесло от берега метров на пятнадцать, и он думал: «Что если скинуть куртку и сапоги, доплыву до берега или нет?» Он бы, наверняка, доплыл, не хватало духу броситься в ледяную воду, и Мишка где-то пропал.

А тот тем временем метался по улице Источной, на которой народ, как сквозь землю провалился. Лишь в конце улицы показалась одинокая покачивающаяся фигура, но это был всегда пьяный Илешин Иван, которого звали «капитан Источной флотилии». Звали его так для потехи, у него никогда не было лодки, но тельняшка имелась. Она была настолько старая, что казалось, будто её хозяина расстреляли крупной шрапнелью. С этого капитана толку не добьешься.

Улицу Источную перегораживал ручей, который впадал в устье Истока, и Мишка подбежал к последнему дому у ручья, где жил молодой здоровый мужик Николай Уваров. Тот оказался дома и трезвый, и сразу же вник в ситуацию. Николай нашел веревку, и они бегом, обогнув мысок, выбежали на берег, куда как раз вынесло Сашку на льдине. Николай набрал веревку кольцами в правую руку, а левой держал другой конец. Первый бросок получился  неточным, веревка легла перед льдиной и пошла в воду. Николай быстро выбрал её и метнул второй раз. Узел просвистел у Сашки над головой, но веревка легла дугой за кормой льдины. Ковбой из Николая не получался. Он нервничал, бросил ещё пару раз, и все. Льдина была уже недосягаема. Течением, которое напирало из ручья, Сашку относило к середине реки. Его можно было снять только с лодки, но как назло, ни мужиков, ни лодок поблизости не оказалось. Все лодки на время ледохода вытащили на берег в безопасные места.

И вот уже Сашкину льдину подхватило мощное течение Оби. Он стоял, обреченно опустив руки, и смотрел на удаляющийся берег. То ли от холода, то ли от предчувствия гибели его стало потряхивать. Озноб нельзя было остановить, у него даже постукивали зубы. Надежда, что его льдину будет оттеснять к левому берегу и кто-нибудь на лодке снимет его, не оправдалась.

Когда его вынесло, между льдинами оказался прогал. Течением его затянуло в центр протоки, а дальше лед сомкнулся. Сашка ощутил жуткий страх. Кто он? Мусор, который несет вместе с шугой, скорее, песчинка – маленькая и беззащитная. Он беспомощно опустился на льдину, вспомнил о матери. Бедная мама, она ведь этого не переживет. Сашка глотал слезы, которые покатились из глаз нескончаемым потоком: «Мамочка, мама, прости, что я не оправдал твоих надежд. Как же ты теперь будешь одна?» Он плакал навзрыд. Спазм горечи сжимал его горло, и он не видел ничего вокруг потому, что в сознании стоял образ матери, которую он любил больше всего на свете и ничего теперь для неё не мог сделать. Сашка плакал долго, от слез у него стала болеть голова.

Вытирая глаза и нос, он огляделся вокруг, понял, что уже порядочно проплыл. Посмотрел на берег, там уже толпился народ, и стояла милицейская машина с мигалкой на крыше. Люди махали и что-то кричали, но шум ледохода подавлял любые звуки. Сашка подумал: «Наверное, и Мишка там». Лучше бы шел домой, ведь мокрый, можно простудиться. А вообще-то, как он пойдет, что дома скажет? Отец у него такой, что убьет. Вдруг размышления оборвались потому, что его льдина дала крен. Сашка обернулся и увидел, что сзади напирает более мощная. Он, не мешкая, сделал два шага назад и с разбега перепрыгнул на неё. Почувствовав себя более надежно, подумал: «Пока живой, надо бороться». Потом вдруг как-то бессознательно сдернул шапку с головы и перекрестился, обратившись робко по-детски: «Боженька, помоги, ведь если я утону, моя мама не переживет, заболеет и умрет. А у нас скоро Майка отелится, кто её будет доить?» Слезы опять брызнули из глаз, но Сашка не дал им волю.

На берегу люди выдвигали разные идеи. Подъехала легковая машина – районное начальство. К ним подошли милиционеры, посовещались и решили просить у сахарного завода катер. В прошлом году завод купил водометный катер-буксир, для своих нужд. Он мощный, и винты у него не срежет льдом, потому что они вмонтированы в корпус. Милиционер посмотрел в бинокль и вслух задумчиво сказал:

– Крестится. Да, все мы неверующие, а прижмет, начинаем креститься.

Сашка замерз, продрог, но с надеждой вглядывался в суетящихся людей. В том месте, где он сейчас проплывал, было сужение между берегом и островом, и потребовался бы ледокол, чтобы раздвинуть сплошной панцирь льдин, а дальше начиналась матера, то есть, река раздвигалась на большую ширину, там судоходное место. Время для него остановилось. Он только думал: что там впереди? А впереди, километрах в десяти, уже образовался затор. Лед набивало вниз до дна, а другие льдины, что полегче – выпирало наверх. Получилась искусственная плотина, из-за чего вода стала быстро прибывать.

Уже вечерело. Надвигались сумерки. Сашка шевелился, чтобы не замерзнуть. Его вынесло на матеру. Вдруг, он услышал гул мощного двигателя. Он закрутил головой: «Может, это вертолет прислали за ним?» Он увидел, что вдоль берега движется катер. Затеплилась надежда.

В рубке рядом с капитаном стоял милиционер и показывал в сторону Сашки. Катер заплыл  выше по течению и, резко повернув, стал пробивать себе дорогу к цели. Он бил вперед, подавал назад и снова вперед. Подойти к Сашкиной льдине вплотную было никак нельзя – другие льдины отталкивали её, да и оставалась опасность, что она треснет. Метров за десять матрос с носа катера бросил Сашке веревку – точно на его льдину и крикнул: «Завяжи веревку на поясе и ложись на живот!» Сашка быстро привязал веревку, лег на живот. На помощь матросу поспешил милиционер, и они вдвоем потянули. Сашка скользил по льду, он выставил руки вперед и отбивал мелкую шугу. Когда его поставили на палубу, на нем не было сапог, зато сам был живой и целый. Иван Иванович нагнулся и спросил:

– Ну, что передрейфил? Не я твой отец, выпорол бы тебя, как следует. Беги в рубку.

Сашку и Мишку привезли в милицию, оформили протокол и на милицейской машине отвезли домой. Сашке повезло, мать в это время была на вечерней дойке. Он быстро разделся и залез на русскую печь. Холод, усталость и тягость пережитого отняли у него все силы, и он, засыпая, шептал: «Мама, прости».

ПЕРВОАПРЕЛЬСКАЯ ШУТКА: Рассказ

В деревне Пропадюка развалился колхоз. Он развалился отнюдь не на отдых, а ему пришел финансовый кирдык. За развал колхоза его бывшему председателю дали награду и высокую должность в области. Деревня в состоянии депрессии ушла в запой. Пили почти все, кроме детей и  старух, хотя и те, и другие в этой «компании» играли свою роль. Старухи гнали самогон, а дети разливали  его по бутылкам, потому что у них не тряслись руки. И никогда бы этот убийственный конвейер не остановился, если бы не Васька Гундосый. Он был необычайно деятельный и все что-нибудь изобретал. А тут начал придумывать новые маты, ну, стало быть, матерщину.  Напридумывал столько, что пришлось издать брошюру с пояснениями их значений. Сборник-то не в одном экземпляре, а несколько сотен, и он стал распространяться. Сначала попал к братве. Братва взволновалась: «как это так, что это за новая феня?» Потом дошло до паханов, и те разволновались вдвое: «Что это такое, в натуре?! Кто этот Васька? Мы ему добро не давали, он рушит устои!». Придет пахан на зону, а там его будут «петухом» звать, потому что по Васькиной фене «петух» – это самый уважаемый человек на зоне, а слово «козел» – это все, кто много «тянул». «Блин горелый» – это надзиратель, но самый страшный матерок: «Ети его в козу мать».

Паханы собрали сходняк и порешили мочить Ваську. А тем временем в деревню Пропадюка потянулись ученые словесности, собиратели фольклора. Васька сделался знаменитостью.

Паханы позвали банду беспредельщиков и поручили им «мокрое дело». Ну, те, значит, взяли разугрев и волыны, сели в крутую тачку и поехали искать ту деревню. Нашли. Но в первой же хате им дали самогону, настоянного на маковых головках, и они отрубились. Через месяц паханы снова собирают сходняк, так как не дождались ни беспредельщиков, ни результата. Решили нанять киллера и уплатить ему из общака приличный куш.

Киллер – Митрофан Занудин, по кличке Зануда – получил аванс и пистолет с глушителем. Сел на разбитый «Запорожец» и попер в эту злосчастную Пропадюку. По дороге в деревню «иномарка» «сдохла». Он пинался по дороге, пока не подрулила крутая тачка. Зануда прикинулся лохом, искателем счастья. Крутые парни оказались – бывшие беспредельщики, посланные замочить Ваську, но опившись самогону, настоянного на маковых головках, забыли прошлое, как детский сон. Служили они верно, и потому поставили Митрофана под ствол. Руки на капот, ноги шире плеч, обшарили, нашли «ствол» и  валюту. Зануду приволокли в деревню на веревке, привязанной за бампер машины. Ему и в страшном сне такое не могло присниться. Он думал, что едет на легкое дело – «замочить» простого деревенского мужика, а тут охрана, система покруче, чем у паханов. Кто же такой Васька Гундосый, что так дело поставил? Его избитого притащили в сельсовет, там сидел председатель. Зануда узнал в нем сокамерника Селитера, которому корячился вышак за гоп-стоп, но он попал под амнистию, объявленную по случаю похмелья президента. Зануда воскликнул: «Братан!» Но тот возразил, сказав, что он не Селитер, а Николай Иванович Селиванов и вообще, мы не знакомы, я избранный всем «миром» голова, а ты – ещё неизвестно кто. Начался допрос.

Зануда назвался филологом, но Селитера не проведешь, не зря он семнадцать пасок оттянул и стал большим психологом, можно сказать, профессором. Долго Зануда «крутил динаму». Но когда Селитер загнул по фене: «А, ети её в козу мать! Сейчас подкастрируем», – тот сдался и рассказал, что его послали паханы. После долгой беседы его накачали тем же самогоном, чтобы избавить от предыдущего. Спал он больше суток, а проснулся – «ну, чистый ангел». И стал он не Занудой, а Митрофаном Калистратовичем и получил должность начальника охраны. Возглавил банду бывших беспредельщиков и написал письмо паханам в стиле письма турецкому султану.

С тех пор процветает бывшее село Пропадюка, а ныне – коммуна «1-е апреля». Все бросили пить, курить, сквернословить. В коммуне тьма ребятишек. Многие походят на Ваську Гундосова. Все сыты и счастливы. Не верите? Можете проверить. Только вы её можете найти 1-го апреля. Её нет на карте. Надо спрашивать у паханов, они знают, но сами туда ехать боятся. Ети их в козу мать!