БЕС ПОПУТАЛ: Рассказ

 Тетка Фрося жила одна в покосившейся избенке. В гости к ней ходили такие же пожилые одинокие женщины. Грызли семечки, играли в карты, сплетничали…

В этот день, ближе к вечеру, пришли две подруги, чтобы в ночь перед рождеством погадать. Смеркалось, но свет зажигать не стали, а поставили в стакан свечку. Разговаривали тихо: про молодость, как раньше гадали. Постепенно разговор зашел о всяких чудесах, о чертях...

Атмосфера таинства вперемежку со страхом гуляла по Фросиной избушке. Хозяйка решила затопить печь. Присела против печки на маленький стульчик, захлопнула поддувало и стала шурудить клюшкой в печи еще не горячий шлак. Вдруг поддувальная дверка резко распахнулась и что-то комом вылетело оттуда прямо на Фросю. С испуга она упала на стульчик, громыхнув головой о жестяной умывальник. Вскакивая, Фрося закричала: «Бабы, черт!». А «черт» метался по избе и искры сыпались в разные стороны, глаза горели зелеными огнями.

Фрося кинулась на улицу, бабы — за ней. На ее пути в углу стояла швабра. Она наступила на поперечинку, и рукоятка ударила ее в висок. Фрося, охнув, упала ничком, сзади кто-то на нее завалился. Она подумала: «Это он поймал, сейчас будет душить». Крепко зажмурила глаза и стала причитать: «Спаси и помилуй, спаси и помилуй».

В это время подруги, запнувшиеся и упавшие на Фросю, все же поднялись, перешагнули через хозяйку и чесанули что было духу каждая восвояси.

Одна очухалась, поняла, что бежала в одних шерстяных носках. Благо, что жила через два дома. А другая с испугу нагишом убежала на соседнюю улицу, к снохе.

А что же наша героиня? Фрося вышла из оцепенения потому, что в открытую дверь валил мороз. «Раз еще жива, нужно вставать, а то простужусь», — подумала она. Встала на ноги, включила свет, захлопнула дверь, накинула крючок.

«Дак что же было?» Валяется швабра, валяется стульчик, по половикам зола, а на кровати сидит кот и облизывает подгоревшую шерсть на спине и боках.

«Черт окаянный, фу ты, надо же! Как тебя в поддувало угораздило?» — ругалась хозяйка.

Затопила печь, поужинала, взяла кота и полезла под одеяло спать. Утром, чуть рассвело, пошла разносить вещи подругам. Те удивились, увидев ее живой и невредимой.

…Так начался для тети Фроси год Кота.

НАЗИХИНА КОЗА: Рассказ

 Бабка Назиха жила одна в маленькой избушке. Она была известна в нашей деревне тем, что читала по покойникам, и ей не требовался псалтырь, так как все молитвы она знала наизусть.

Почти каждый день, накормив свою живность, она надолго уходила из дома. Всей живности у нее было: три курицы, петух и коза Катька. И если Назиха имела характер совсем не смешливый, а вид — святой скорбящей, то коза была полной ее противоположностью. Нагловатые навыпучку глаза, длинная борода и большое к вечеру вымя с торчащими в разные стороны двумя дойками, все как бы подчеркивало ее пакостливую натуру.

Так как в нашем краю жили, в основном, советские пролетарии, заборы были плетневые. Редко у кого забор был тыном загорожен, это из той же чащи, только стоя. Особенно через старый плетень козе перемахнуть не составляло труда. Часто слышалась брань из чьего-нибудь огорода, потом выскакивала коза с пучком травы во рту, а следом — хозяин с палкой. Наш двор она тоже не обошла.

У нас была собака-дворняга, средних размеров, каштанового окраса, по кличке Каштан. На цепи он лаял свирепо, но не было безобиднее существа, если он был отвязан. Была у Каштана одна особенность: если он спал на боку, откинув лапы и хвост, как дохлый, при этом он часто вздрагивал и взлаивал во сне. В одно прекрасное утро мне особенно хотелось спать, но Каштан, видя свои кошмарные сны, то и дело взлаивал, тем самым не давая мне углубиться в сон. Я решил его проучить. Слез с сеновала, взял пустую ванну, которая лежала на погребе кверху дном, накрыл потихоньку ею Каштана. Тут же подвернулась штыковая лопата, ну я и вдарил лопатой по дну ванны. Эффект был изумительный. Ванна подлетела выше, чем на метр, цепь лопнула, как нитка, очумевшего беднягу прихватил понос, и он оставил длинный след до самой калитки. Калитка в ту сторону не открывалась никогда, но тут открылась, и Каштана больше уже никто не видел.

Шкодная Катька сразу заметила перемену в нашем дворе, забралась в огород, но мало того, каким-то чудом забралась на сенцы, где на расстеленных половиках сушилась клубника. Не было лучшей начинки для пирогов, чем запаренная кипятком клубника с сахаром. Козе было без разницы, что мы с матерью, набрав по ведру клубники, тащились с ней десять километров по жаре.

Мы с козой увидели друг друга одновременно, она стала высматривать место, куда бы махануть, а я — искать подходящую палку, но Катька меня опередила и сбежала, не получив по бокам палкой.

У нас за стенкой жил дед Троха Балагур, врун и хохмач. Был он высокого роста, ходил потихоньку, дышал с посвистом. Он был вторым по знаменитости в нашем краю, после Назихиной козы. Но его, видимо, давно не устраивал такой расклад.

На второй день после «клубничного похмелья» коза опять появилась вблизи нашего забора. Я с друзьями выходил в улицу, мы направлялись на исток поселять щучат, а дед Троха сидел возле своей калитки в излюбленной позе — на корточках — так он мог сидеть часами.  Он шкодно поглядывая на козу, спросил меня: "Правда, что коза сожрала клубнику?". Получив утвердительный ответ, предложил отомстить ей.  Его предложение нас не насторожило, мы представили себе, как коза будет плясать, и сразу согласились.

Тот год по нашей улице прокладывали электролинию, и везде можно было найти алюминиевую проволоку. Дед Троха отдавал команды, и мы, поймав козу, стали, сжимая рога один к другому, закручивать их проволокой типа восьмерки. Когда мы отпустили козу, она, еще больше выпучив глаза, пошла по кругу, поматывая бородой, потом виражи ее стали круче, мы стали хохотать, а она, как бы отзываясь на поощрение, стала поворачивать круче шею, по кругу пошла вприпрыжку, вставая на дыбки, потом кувыркалась через голову и кричала: «Бя…». Мы уже катались от хохота, и не жалко было уже клубники. В этом веселье мы не заметили исчезновения деда Трохи, да и коза почему-то стала высовывать язык, тяжело дышать, заваливаться на бок и уже не вызывала такого восторга. Мы не успели опомниться, как коза окончательно упала на бок, ее хвост-лопатка мелко задрожал, глаза закатились, копытца дернулись, и она испустила дух.

Сначала мы, как бы извиняясь друг перед другом, начали задавать вслух вопрос: «А че это с ней?» — а потом, поняв, что за это придется отвечать, кинулись врассыпную.  Несколько дней мы не встречались друг с другом, а потом, когда сошлись, подсчитали «трофеи»: биты были все, и,  кроме того, каждой семье коза обошлась в 50 рублей. А стоила она тогда всего 75 рублей.

Бабка Назиха тут же купила другую козу по кличке Мотька. Добрейшая коза. Но мы не позволяли себе даже погладить ее. Вдруг что случиться, и на нас скажут.

Дед Троха опять сидел на корточках и весьма равнодушно поглядывал на Мотьку, потому что «авторитет» его стал значительно выше. Но теперь мы мучительно думали, как отомстить деду Трохе, и додумались.  Дед Троха затопил среди лета русскую печь кизяком, и, когда кизяк путем разогрелся, один из нас подпер дверь избы палкой, а другой снял с забора фуфайку, залез на крышу и заткнул трубу. Делали мы это на одном дыхании, не мелькая под окнами, потом убежали за огород и наблюдали, как двухметровая фигура деда, переломившись надвое, вылезала в окно, как он, надрывно кашляя, мотал головой.

Часа через два мы шли по улице как в чем не бывало, а навстречу вышел дед Троха. Глаза у него были красные, как у Назихиной козы, и вообще, выражение его лица стало напоминать нам первую Назихину козу. А нас стало преследовать чувство стыда, и мы старались не попадаться на глаза этой кроткой набожной старухе — бабке Назихе.

ПОСЛЕДНИЙ ГРЕХ: Рассказ

Детство у Генки было не то чтобы тяжелое, скорее – сложное. Отец часто пил, мать постоянно ходила злая, маленькая сестрёнка – затюканная. Материальный недостаток компенсировала безграничная свобода. Генка бегал с ватагой сверстников с утра и до вечера. То играли в футбол, то купались до синевы, то лазали по огородам.

Зимой приходилось похуже – надо было учиться. Друзей рано загоняли по домам, что вынуждало искать прибежище, чтобы не выслушивать матерки своих родителей. Лет до шестнадцати его удовлетворяло общение с ровесниками. Но потом он как бы разом повзрослел, посматривал на них свысока, будто знал что-то такое, чего они не знали. У него появились дружки в городе. Среди них были и такие, что не понаслышке знали, что такое нары. Сначала часто вызывали мать, потом Генку поставили на учёт, но он, не задумываясь и без оглядки, что-нибудь да вытворял. За решетку он угодил после того, как они с лучшим дружком Сенькой украли из стада овечку. Им мало было поесть мяса, так ещё и выпить захотелось. Продали прямо возле магазина несколько килограммов, купили водки и подались к Джаге.

Генка бывал у него один раз, тот ему понравился своей крутостью и блатным жаргоном. Когда Генка с Сенькой явились к Джаге с мясом и выпивкой, тот одобрительно похлопывал их по плечам и называл братками. Друзья от такого приёма млели от удовольствия. Нажарили мяса, стали выпивать. Джага взял в руки гитару. Играл он виртуозно и исполнил для них самую блатную по тем временам:

Отец мой – Берия, а мать – Каплан,

А дедушка – Калинин Михаил.

Мы жили весело в Москве на Красной площади,

Иоська Сталин к нам по пьянке заходил...

Джага мог играть и петь сутками, знал все двадцать два куплета «Гоп со смыком»!

Когда ввалилась милиция, Генка уже спал. Кто-то грубо ткнул его в бок. Он был ошарашен появлением милиции, но ещё больше тем, что Джага говорил следователю:

– Я не знаю, откуда мясо эти пацаны притащили. Я им говорил, забирайте его и идите отсюда.

Кумир сразу в глазах Генки стал маленьким и подлым. Так Генка с Сенькой оказались на скамье подсудимых. И он получил первый срок. Уже заканчивался срок, когда пришло сообщение, что умер отец. Смерть его была логическим завершением жизни пьяницы. Утром с похмелья сердце не дождалось очередной порции, потому что никто из соседей уже не хотел давать взаймы.

Домой Генка пришел осенью, когда выпал снег. Матери дома не было. Сестра делала уроки, накинув на плечи старое пальтишко. Печка была не топлена, есть было нечего. Он сходил в дровяник – там не было ни угля, ни дров. В сенцах Генка нашел топор с расколотым топорищем, отбил от забора несколько штакетин и затопил печь. Нажарили картошки на воде. За едой Генка пытался поговорить с сестрой, но та на все его вопросы отвечала тоненьким дрожащим голоском. Ему захотелось погладить её по голове, но Генка подавил в себе этот приступ сентиментальности.

Первое время Генка искал работу. Но брать его нигде не хотели, потому что у него не было никакой специальности и даже – трудовой книжки. А когда он прекратил эти бесплодные поиски, его взял на учёт участковый инспектор, но не для того, чтобы помочь, а чтобы посадить. И вскоре посадил. Так, до тридцати лет у Генки уже было четыре судимости.

Перестройка застала его в лагере. Там тоже все что-то суетились. В лагерях начался беспредел, а в Москве – передел. Объявили большую амнистию, и Генка, по лагерной кличке Шарнирный, ехал вновь домой. Дома его ждали неприятности.

Мать обменяла их старую хату на комнату в общежитии. Мужик тогда попался с деньгами – ему надо было коттедж строить, а матери – дочь замуж выдавать. Вот мать и решилась. Всю разницу, что дал мужик, дочери отдала. Дочь вышла замуж и глаз не казала. И мать к себе не звала.

Общага была благоустроенная – хоть не надо было матери печь топить. Она уже несколько дней лежала, не вставая. У неё был целый набор болезней, да ещё одна главная – нечего было есть. Наступил упадок сил.

Первую ночь Генка переночевал на полу. На другой день раздобыл раскладушку. Сходил в деревню. У бывших соседей выпросил два ведра картошки. Да еще тетя Поля наложила ему бидон капусты. Кое-как добрался до общаги. Сварил. Накормил мать.

На другой день встал рано, пожевал, что было, и пошел искать друга Сеньку. Сенькины родители встретили недружелюбно, с укором. Известие, что недавно отметили сорок дней, как его нет, ударило Генку словно обухом по голове. Он не стал ни о чём расспрашивать, а пошагал прочь от строй покосившейся избы, с которой у него так много было связано...

Дорога шла через гаражный кооператив, в котором они однажды украли мотоцикл. Гаражи, в основном, были закрыты. Только две машины стояли на проезжей части, а возле них разговаривали несколько сытых мужиков. Крайний гараж был открыт. У Генки сразу родилась дерзкая мысль. Он обернулся. Мужики не обращали на него никакого внимания. Генка заглянул внутрь, там никого не было. Машина стояла с поднятым капотом, он шагнул внутрь гаража. Быстро пробежав взглядом по полкам, он не увидел ничего привлекательного, что можно было бы быстро реализовать. Вдруг за воротами раздался голос. Генка заметался - куда деваться? Под гаражом находился погреб, крышка была приоткрыта. И он, не раздумывая, приподнял её и шагнул вниз по металлической лестнице. Могильный холод принял его в свои объятия.

Хозяин зашел в гараж взволнованный, ему только что сообщили, что дома сын вымогает у матери деньги на наркотики – надо срочно ехать на помощь. Машина дёрнулась вперёд и захлопнула крышку погреба. Щёлкнул автоматический замок, и Генка оказался в ловушке. Хозяин выгнал машину, закрыл гараж и в нервном состоянии помчался домой. Но на первом же перекрёстке попал в аварию. Его кое-как извлекли из машины и отправили в больницу, а машину утянули на платную стоянку. Ничего этого Генка не знал. Он думал: «Придёт хозяин, сдамся. Поди, не убьёт до смерти».

Генка сидел несколько часов в ожидании. Он уже ощущал нехватку кислорода и понимал, что дальше будет ещё хуже. Несколько раз он чиркал зажигалкой, рассмотрел, что за банки здесь хранятся. Оказалось – помидоры, огурцы, капуста и компот. Он открыл банку компота, подкрепился, но компот был сладким, и после него захотелось пить. Утомившись в ожидании хозяина, Генка уснул. И ему приснился страшный сон, будто кто-то душил его. Проснувшись, он понял, что это – от нехватки кислорода. Что-то надо было делать. Может быть, подкоп?

В погребе не было никакого инструмента или хотя бы того, что можно было приспособить. Он зажег зажигалку и снова всё хорошо оглядел. На полу он увидел валун, обыкновенный речной валун, – видимо, он служил гнётом в кадке с капустой. И Генка решил разбивать стенку погреба этим валуном. Стенка была сложена в полкирпича, и её можно было вполне пробить. И он начал бить. Так как это был крайний ряд гаражей, он был однорядным, и позади гаражей не было ничего, только в нескольких метрах находился кювет, дальше – дорога. Так что Генке не составило труда определить, в какой стене пробивать отверстие.

Он молил Бога, чтобы фундамент гаража был заложен неглубоко. Чтобы раскачать хоть один первый кирпич, ему пришлось бить несколько часов в одно и то же место. От недостатка кислорода ломило суставы, разрывало голову, сердце норовило выскочить из груди. Генка боролся за жизнь! Ценою огромных усилий он всё же вынул первый кирпич из стены. Но дальше работать не было сил. Солонина и компот начали борьбу в его организме, и боли в животе были неимоверные. Поджав колени и прижав руки к животу, он лежал на цементированном полу. Он уже потерял чувство времени и начинал бредить.

Вдруг включилось сознание, и он услышал какие-то отдалённые звуки – видимо, открывали ворота гаража. Генка собрал все силы, встал, взял в руки камень и начал стучать в крышку, крича и взывая о помощи. Но через дорогу закладывали фундамент под новый дом. Удары копра заглушали любые другие звуки.

Разбив стену, он принялся копать землю. Но и там были битые кирпичи и шлак, так что скоро он сорвал все ногти до крови. Но всё равно копал и копал, откидывая грунт в угол.

Пройдя метр горизонтально, он стал подкапывать верх, используя капроновую крышку от банки. В вырытой норе он уже мог находиться по десятку минут. Так борьба продолжилась несколько суток.

Тем временем председатель гаражного кооператива пригнал бульдозер – навести порядок. Позади гаражей, там, куда узник делал подкоп, скопился мусор. И председатель решил здесь всё разровнять. Генка сидел в своей норе, а бульдозер, сотрясая землю, двигался к этому месту.

Всем своим телом Генка чувствовал вибрацию. Но ему казалось, что вот-вот он проткнёт верхний слой, и струя свежего воздуха восстановит потерянные силы. Но вдруг грунт, который был между погребом и фундаментом, просел и обвалился, навсегда перекрыв ему ход в погреб. Генка заметался, задыхаясь, стал царапать лицо. А сверху металлический убийца наваливался на него своим многотонным телом...

И нет ни креста, ни памятника на том месте, где Генка совершил свой последний грех.

СТАЛИНСКИЕ САПОГИ: Байка

Мой старенький мопед бегал неплохо. Но, ввиду его древности, часто ломался. И однажды подвёл меня, когда я спускался с горы. Тормозить я начал, когда тот пошел вразнос – лопнул тормозной тросик. Тогда я принялся тормозить пятками, но они быстро нагрелись, оставляя шлейф пыли, а скорость всё увеличивалась. Тогда я решил свернуть с дороги и направить мопед в гору. Решение в общем-то было правильным, только без учёта эрозии почвы. Вдоль дороги, в траве, была промоина. Колесо попало в неё, повернулось. Перелетев через руль, я ударился грудью о землю. Дух на какое-то время меня покинул, и я закрыл глаза.

Когда снова начал различать предметы, первое, что увидел, было колесо деревянной телеги. Потом – ноги, вернее, одну ногу, в кирзовом сапоге, вторая была деревянной с метал­лическим кольцом внизу. Я приподнял голову, чтобы разглядеть свидетеля моего позорного падения, и встретился с одним цепким глазом. На втором была чёрная повязка. Мужчина шмыгнул своим крючковатым носом, улыбнулся, обнажив свои редкие прокуренные зубы, и спросил:

– Что, контузию получил?

Я узнал этого деревенского балагура дядю Гришу. Он развозил по полям воду для свекловичниц. Поднявшись на ноги, обнаружил, что одна из них сильно оцарапана. Дядя Гриша сочувственно покачал головой, хлопнул единственной рукой себя по коленке и сказал:

– В моём организме половины частей не хватает, и ничего, живу. Ты знаешь какую-нибудь технику, чтобы она ходила без половины частей? Нет? Вот и я не знаю. А человек, оказывается, может. Я молодой тоже резвый был, как ты. А война мне окорот дала. Сейчас вот задымлю да расскажу, как я потерял ноту.

Он достал кисет и газету. Свободно одной рукой закрутил цигарку, прикурил, сплюнул и начал своё повествование.

– На фронт я попал в 1942 году – под Москвой. Зима стояла морозная, но бои были жаркие. Воевал я в разведроте и со мной всякие истории приключались.

Однажды ходил к фрицам в тыл и привёл «языка». Тот фриц оказался енералом. Вот за такой подвиг вызывають меня в Кремль. В Москву, значится. А Кремль – это такая башня, с петухом наверху. В той башне-Кремле сидит Сталин и фронтом управляет. И проводов от той башни идёть – видимо невидимо! И все на фронт, в кажную роту. А один, красный, идёть прямо к Гитлеру. И они друг друга по утрам стращають.

Провели меня в Кремль, к самому Сталину. Завели к нему, а он цигарку курить. Ну, дал и мне закурить. Посидели мы, значится, покурили. Он меня благодарил крепко за того енерала. Говорил, что теперь мы все ихние секреты знаем, и потому непременно победим, благодаря тебе. То есть, мне, стало быть, Гришке Хромушину. Он встал, достал медаль из сейфу и приколол мне её на грудь! Я на медаль-то смотрю – батюшки: «За взятие Берлина»! Я тогда и спрашиваю товарища Сталина: «А не рано ли? Мы ведь ещё Берлин-то не взяли... Ещё только сорок второй год. Мы ж его только в сорок пятом возьмём, к весне поближе...» А Сталин тогда и говорит: «Спасибо, Григорий, что сказал, когда эта война кончится. А за это я тебе сапоги последние отдам!»

Сел на пол, снял свои сапоги. «Снимай, – говорит, – и ты свои сапоги». Да так вот и поменялись: он – в моих кирзовых, а я – в его хромовых. Благо, что размер один носили. На прощанье он мне чарку поднёс, похлопал по плечу и велел сапоги те беречь.

Вернулся я на передовую. Корреспонденты за мной – прямо гужом валять, фотографии мои – во всех газетах! Енералы очередь занимають (как бабы наши за селёдкой), чтобы руку мне пожать. Сама Шульженка в мою честь концерт давала. Во как!

Воюю я, значить, дальше. Сапоги по утрам чищу, в разведку в них не хожу, боюсь себя в них обнаружить: голенища как заблестять – германец и накроеть меня миной. Воюю, значится... Много я ихних «языков» тогда натаскал, с полфронта, наверно. Ротами брал. Пуговицы со штанов обрежу, в колонну построю и веду. Они штаны руками держуть, идут и ругаются: «Швайна! Швайна!»

А под Сталинградом я не выдержал. На самый главный бой сапоги хромовые и надел. Бились мы тот день насмерть! Я об ентих швайнов всю винтовку погнул. Бросил её, надел на голову каску и начал их на калган брать, на кулак-то мне несподручно: они все здоровые, а я маленький. Да и рука-то к тому времени уже одна осталась. Вижу, фрицы меня минами обкладывають. Сапоги, стал быть, заметили. И рвутся мины – то справа, то слева. А одна, здоровая такая, летит-воеть – больше самолёту, аж небо почернело. Думаю, ну, Гришка, пришла и тебе крышка. И как шарахнет! Так я больше ничего и не помню...

Прошёл тот бой, наши Сталинград отстояли. Тут уж сам Сталин приехал. По полю ходит, убитых считаеть. Раненым дух поднимает, медали раздаёть. Глядит – что-то блестит. Потянул, а это – нога человеческая в сапоге. Поглядел он да сапог-то свой и признал. Кричит: «Скорее сюда сапёров! Здесь где-то Гриша Хромушин зарыт, найти быстро!» Взвод сапёров полдня рыл. Нашли. В земле метров пять в глубину завален был – в воронке от той мины огроменной. Очухался я. Во рту, в ушах – песок, кое-как меня сапёры продули. Я глаза прокопал, глядь, а там сам Сталин передо мной сидить и чью-то ногу, в сапоге, в руках держить. Я хотел было встать, да вижу: ноги-то у меня не хватат... Так душа и захолонула. Дак вот, думаю, чью ногу-то он держит. Это, значится, по сапогу он узнал, что я здесь.

Вот сапоги каку службу мне сослужили. А товарищ Сталин тем временем и говорит: «Наслышан я, Григорий, о твоих подвигах. Товарищ Жуков мне докладывал. Награжу-ка я тебя самой дорогой медалью». Да и вручил мне медаль «За победу над Германией». Войне моей тут-то и конец пришёл. И поехал я в Алтай, целину поднимать.

Вишь, какие истории бывають. А то, что ты ногу поцарапал, это невелика беда. Ну, мне пора, а то меня бабы в поле заждались...»

Дёрнул за вожжи, и его кривоногая кобылка потащила в гору скрипучую телегу.

Я поднял свой вихлястый мопедишко, растолкал его и на ходу оседлал. Переднее колесо выписывало восьмёрки, заднее взбрыкивало на кочках, но мопед нёс меня на встречу с новыми и интересными людьми.