ПОДФАРТИЛО: Рассказ

У Прокопа была одна нога. У всех две, а у него с войны одна. Это фрицы где-то в Прибалтике лишили его равновесия. В послевоенные годы инвалидов было – хоть пруд пруди, а протезы делали плохие. Приходилось ходить с костылём, который растирал подмышку. Не жизнь, а мука. Но Прокоп – мужик кряжистый, крепкого покроя, такой же был и нутром – всё превозмог.

После войны его послали на курсы счетоводов, окончив которые он всю жизнь работал бухгалтером, сначала в колхозе, а затем в совхозе. Всё было хорошо. Ему и домик построили вблизи конторы, чтобы близко ходить, и жена ему досталась – славная бабочка по имени Маруся, и детки наросли ясноглазые да честные, как хрусталики. Прокоп ценил это и принимал как дар судьбы. Одно было неудобство, как заноза – протез. Работа сидячая, а протез не гнётся, торчит, как ствол, приходилось поперёк костыль подводить, чтобы не тянул. Вот так и мучился. А перед пенсией ему дали лёгкий алюминиевый протез с резиновым набалдашником, сгибающийся на шарнире, с фиксатором. Это его так обрадовало, что он начал размышлять, почему не шьют штаны с короткой гачиной и почему он всю жизнь должен покупать пару обуви? Ведь должен кто-то учесть факт существования инвалидов не только через Собес, но и через лёгкую промышленность и торговую сеть. Тут как раз подоспела перестройка, все начали искать права. Обязанности не искал никто, больно хлопотно, а вот права подавай всем, да побыстрей. Прокоп тоже обязанности не искал, так как он их выполнил сполна. Политикой не занимался. Диссидентов называл недосидентами, потому что они не досидели свои сроки. Депутатов называл ампутантами – люди с ампутированной совестью. И чтобы его не втягивали в политический базар, он обходил места скопления мужиков. Любил поговорить с женщинами о жизни и любви. Насмешит бабёнок – и пошёл дальше.

Как-то по весенней поре он зашёл в сельмаг. За прилавком стояли две молоденькие продавщицы, «продавали глаза»: почти все полки были пусты, всё, что полагалось по талонам, делилось в складе, лишь резиновые калоши сиротливо поблёскивали, подчёркивая нашу пронзительную нищету. «Но, – думает Прокоп, – щас я перескочу из сапог в лапти», – и обратился к продавщице:

– Дай-ка мне, девонька, одну калошу сорок первого размера.

Она подала, но не на ту ногу. Он вернул ей обувку с сопровождением:

– Видишь ли, девонька, этой калоше придётся пожить без пары, подай другую.

Продавщица покраснела и подала другую. Прокоп присел на стул, расшнурил, снял ботинок и надел калошу. Она была лёгкая и сияла новизной. Полюбовавшись, покупатель попросил:

– Заверни-ка мне её в бумагу.

Продавщица в недоумении сказала:

– Но мы в розницу калоши не продаём – то есть, по отдельности, куда же мы денем вторую?

Прокоп с раздражением заметил:

– Раньше не продавали, но сейчас перестройка, вот и перестраивайтесь. Может быть, у кого одна порвалась, а вторая целёхонька, вот он и возьмёт для восстановления утраты и подешевле, смекаешь?

Продавщица, ничего не ответив, выскользнула в подсобку и вернулась с заведующей. Заведующая была из тех, про кого говорят: «ухо с глазом». Она сразу подкинула идею:

– Вы найдите напарника, у которого нет другой ноги, только чтоб один размер носили, мы вам продадим каждому по калоше за полцены.

Прокопа эта идея так задела, что он затребовал книгу жалоб и полчаса писал туда все обиды на Советскую власть. Через день его вызвали в райком. Беседу с ним вёл какой-то хлюст из идеологического отдела, хорошо поднаторевший в делах обработки населения с трибуны. На вопрос Прокопа: «Почему ему, инвалиду, потерявшему ногу за Советскую власть, не льют на заводе одну калошу, почему его считают двуногим, может для устрашения империалистов?» Партработник долго рассказывал, как наши советские люди осваивают Антарктиду, при этом, сохранив поголовье пингвинов, и как наши космические корабли бороздят просторы Вселенной, при этом, не закоптив Солнце. Прокоп не выдержал, голос его обрёл металл и он, обозвав партработника: «Олух ты Царя Небесного, пингвин!», – с тем и ушёл. Но покоя не было. В душе назревал протест. Это новое мощное чувство выбило его из жизненного равновесия. Во сне ему снился Горбачев, хлопающий калошей по трибуне, и партработник с хворостиной, пасущий стаю пингвинов, а вскоре сон пропал вовсе. Он взял три дня без содержания и собрался в обком правду искать. Жена, провожая, плакала и причитала:

– Посадят тебя или в дурдом упрячут, не езди, я тебе со своей пенсии две пары калош куплю!

Ну, где там, Прокоп, как жеребец, закусил удила, и норовил все жизненные оглобли поломать в щепу. С тем и приехал в Область. Город встретил непонятной колготнёй и плакатами: «Перестройку в действие!» и «Даёшь ускорение!» Улицы в ямах и канавах, зато если поднять взор, всё кругом красно. «Чертовщина», – подумал Прокоп, – «вместо того, чтобы ремонтировать дороги, они деньги тратят на плакаты, какое же ускорение по ухабам, этак растрясут последний умишко, видно, не выгорит мне с калошами, раз тут такое». Но всё равно двинулся искать обком. В обкоме – борьба с бюрократией, принимают всех, кому не лень. В вестибюле милиционер сразу услужливо: «Вы куда, к кому?». Прокоп замешкался и, запинаясь, ответил:

– Как инвалид, по соцобеспечению.

Милиционер сказал, что надо идти к товарищу Чухалкину, потому как он сам инвалид войны и депутат, проблемы такого плана понимает, как свои, проводил посетителя до лифта, объяснил на каком этаже и в каком кабинете тот принимает, отдал честь и возвратился на своё место. Прокопа очаровало такое обращение, и в душе возродилась надежда. Кабинет оказался мрачным, похожим на лакированный гроб. За столом сидел пожилой человек с орденом. Прокоп покосился на свой орден и понял, что не в проигрыше. Заговорил смело. Вот, мол, я всю жизнь плачу нашему государству вроде какой-то повинности, мало того, что имею неудобства, дак ещё и деньги переплачиваю.

– Это какие же? спросил товарищ Чухалкин.

– Дык, едрёна мать, у меня ж одна нога, а обувь должен брать парой, в кладовой полна бочка левых ботинок, сапог и туфель любого фасону. По ним можно определить движение моды за весь послевоенный период.

Начальник насупился, поднялся из-за стола и вышел к Прокопу, постукивая протезом об пол, протянул руку, крепко пожал, и они уселись за приставной столик друг против друга. Началась беседа.

– Друг ты мой сердешный, – говорил начальник, – вот ты говоришь о недостатках, а о достоинствах умалчиваешь, это сейчас модно. А давай посчитаем, сколько у тебя преимуществ перед двуногими. К примеру, народ к тебе относится с уважением, в транспорте всегда уступят место. Жене облегчение, один носок связала, и ты обут, а сколько казённых носков сэкономишь, на стрижке ногтей и то экономия времени. А если взять, сколько ты пенсии получил, да «Запорожец» в придачу, так это ж не жизнь – лафа! Так что, брат ты мой, кончай бузить, а скажи-ка лучше, какой размер носишь, мне сегодня талон дали на импортные сапоги. – Когда товарищ Чухалкин услышал в ответ «Сорок первый», он сгрёб дорого гостя и давай тискать, приговаривая:

– Вот подфартило, так подфартило, за полцены обуемся!

В ГУМе их обслужили по высшему разряду. Сапоги им обоим были впору, упаковали каждый сапог в отдельную коробку и отбили два чека по полцены. Потом поехали в гости к товарищу Чухалкину и всю ночь обмывали обнову. Хозяин оказался очень гостеприимным и простым человеком, к тому же певуном, выдавал такого соловья, что соседи стучали в стену.

На другой день Прокоп, морщась от головной боли, уже ехал домой. Дома, кроме жены, детей и внуков его ждал сюрприз: стояла пара новеньких калош с круглыми носами – надевай на любую ногу. «Да, подфартило! – подытожил Прокоп, – перестройка в действии, не зря, видно, я боролся!» И он обрёл ещё одно чувство. Самоуважения.

Это лучше, чем протест, и на душе спокойнее.