НЕ ТОПЧИТЕ ЦВЕТЫ НОГАМИ: Повесть

Глава 1

Село, в котором родился Генка Кузнецов, имело статус районного, но внешне выглядело, как последнее захолустье. Мало-мальские подходы и подъезды к присутственным местам были вымощены крупным галечником, а все окраинные улицы оставались разбитыми настолько, что по ним не могли ходить машины. В огромных лужах по всему лету нежились свиньи. Огороды были загорожены плетнями да тынами. В каждой ограде сохли пирамиды кизяков. Серость и бедность были беспросветными, но люди как-то жили. Гуляли в праздники рождества, масленицы и пасхи, ходили на демонстрации, пили брагу и самогон.

Генка помнил себя ещё маленьким, не то, чтобы всё подробно, но наиболее яркие впечатления врезались в память, как картинки из диапроектора. Родители его всё больше были на работе: отец трудился в строительной бригаде совхоза, а мать на сезонной работе свекловичницей. Всё лето загорала на полях с тяпкой, а зиму сидела с Генкой. Варила ему кашу из крупяного продела да вышивала на пяльцах. Летом за Генкой приглядывала сестра Варя, которая была старше его на десять лет, а если она была в поле с матерью, то Генку оставляли у бабы Груни – соседки, которая целыми днями возилась в огороде. Генка от тоски рассматривал сквозь тын серость соседского двора, вид которого оживлял лишь красный петух, неутомимо ухаживающий за белыми инкубаторскими курами.

У тёти Груни в ограде сидел на привязи небольшой дворовый пёсик Жучок.

Один раз Генка увлёкся игрой с самодельной деревянной машинкой и не заметил, как куриный ухажер запрыгнул на забор, прокукарекал и слетел в тёти Грунину ограду. Сначала он загнал в будку отважного Жучка, потом атаковал Генку, больно ударив крыльями и шпорами. Генка тоже залез в будку и спрятался там за Жучка, который отчаянно лаял на всю округу, а петух ходил гоголем по чужому двору да звал кур на отвоёванную площадь.

Тётя Груня, обеспокоенная громким лаем, пришла с огорода и закричала:

– Ах ты, окаянный! Ты как тут оказался, забияка?! – и стала звать соседку, чтобы та забрала своего петуха. Кое-как вдвоём они поймали его, подрезали крылья овечьими ножницами и бросили к курицам.

Спохватилась тётя Груня – туда-сюда, а Генки нет. Генка же присел за Жучком, и его сморил сон. Он спит себе в собачьей будке, а бедная няня носится по улице. Подняли всех, обыскали всё, но мальца и след простыл. Нашли невод, и пацаны-подростки облазили с ним весь Исток. Тётя Груня в слезах вернулась домой, а Генка выспался, и ну вылезать из будки. Бедная женщина схватилась за сердце, переволновалась, вечером рассказала всё Генкиной матери. Та поругалась на него. Вот этот эпизод Генка и хранил в памяти всю жизнь, хотя ему тогда исполнилось всего четыре годика.

А когда ему было пять лет, он воровал у баб коромысла. Около их ограды стоял общественный колодец, один на весь край. Целый день скрипел ворот, и хлопала крышка. Осенью поды было мало, и у колодца собиралась очередь. Вот тут-то и начинался у Генки заработок. Бывало, некоторые бабы поставят перед собой ведра, обопрутся о коромысло и чешут языки – у такой коромысло не утащишь. А которые засплетничают, потеряют бдительность – Генка унесёт коромысло, спрячет его за поленницей. И когда до неё дойдёт очередь и уже наберёт воды, а нести-то и не на чем. Она давай шуметь:

– Бабы, не видали моего коромысла?

– Да нет. Поди, Генка опять утащил, сорванец!

А Генка стоит, посмеивается за сараем, а потом выйдет, подаст коромысло.

Бабы закатываются:

– Стюрка, неси шаньгу, давай выкуп...

И несли – кто шаньгу, кто конфетку. А он думал, что это ему за колодец. У Генки щёки розовые, живот выпирает. За это его стали звать «директором пивзавода». Но однажды мать прервала его бизнес. Как всегда, у колодца появилась очередь. Некоторые бабы стояли с подсолнухами, галдели, лузгали семечки. Генке удалось утащить коромысло у Петровны. Спрятал он его за свежую поленницу и стал ждать. А тут прибежал друг Витька и сообщил, что у них ощенилась сука Пальма. Пацаны побежали смотреть. Щенята были ещё слепые, но красивые. Генка с Витькой брали щенят, а Пальма лизала им руки. Они заигрались.

Тем временем дошла очередь и до Петровны. Та набрала воду, а на заборе, куда повесила коромысло, его не оказалось. Она кудахтала, хлопала себя по толстым бёдрам, позвала с огорода Генкину мать. Та нашла пропажу, подала через забор, выломала черёмуховый прут, обшмыгала листья и пошла искать шкодника.

Генка с Витькой помогали щенятам обедать. Пальма лежала на боку, а они подталкивали щенят к сосцам. Мать окликнула сына. Тот, ничего не подозревая, выбежал за ограду. Вот тут-то она ему и нашлёпала по штанам, приговаривая:

– Будешь ещё красть коромысла? Будешь?! Будешь,.. И Генка дал слово, что впредь никогда и ничего не тронет.

Бабы жалели его и осудили Петровну, но Генкино слово было крепким, как черёмуховый прут. И он как-то сразу посерьёзнел. Начал помогать родителям, а за сестрой ходил, как хвостик. Та и не знала, как бы без него и обходилась – при ней он чувствовал себя мужчиной.

Наступил 1958 год. Стояла весна. Сестра оканчивала школу и собиралась ехать на Байкал, где строился целлюлозно-бумажный комбинат. Генке предстояло пойти в первый класс. Так как зима была очень снежная, а весна дружная, то началось страшное наводнение. По улицам плыли льдины и ломали наборы. Холод, треск льда, вой собак и крики о помощи наводили ужас на людей.

Спасательных средств – никаких, кроме личных деревянных лодок, да и те, в основном, вёсельные. Генкин отец подряд вторые сутки спасал людей. Работали втроём на лодке, на той улице, где от домов торчали одни крыши. Домой возвращались затемно. На третий день за отцом опять приплыла лодка, и он стал собираться. Генка подбежал к нему и попросился:

– Возьми меня с собой.

Но отец только взял его на руки, прижал к себе. А Генка, обхватив отца за шею, никак не хотел отпускать от себя. Когда отец поставил на лавку сына, в глазах у него стояли слёзы. Вот таким его и запомнил Генка...

Спасатели поплыли на перекат, лодку опрокинуло, и они очутились в ледяной воде. Один как-то выплыл, но это был не Генкин отец. Мать ходила, как чужая, иногда брала Генку за голову и сильно прижимала к своей груди. Ему было больно, но он терпел. Все эти дни, пока не спала вода, о нём заботились соседи. Наводнение закончилось, вода ушла, однако все низкие места всё ещё были затоплены. На домах виднелись отметины, докуда доходила вода.

Люди, как сонные мухи, что-то делали, но не было во всём этом жизни. Генка был у друга, когда увидел двух мужиков и лошадь с телегой. Один мужик вёл лошадь на поводу, другой шёл сзади, положив руку на телегу. В телеге лежал большой брезентовый свёрток. Генка с другом побежали к калитке посмотреть, куда поедет повозка. Повозка остановилась у Генкиных ворот. Один мужик ушёл в дом и вернулся с матерью. Мать отвернула угол брезента, и страшный вой огласил округу. Генка уже направлялся домой, но этот крик пронзил его насквозь и приковал к дороге. Он стоял в оцепенении, мыслей не было. Сзади подтолкнул Витька:

– Пойдём, это твоего папку привезли...

Ноги стали ватными. Потом всё завертелось: народ, народ, причитания, похороны, поминки... Генка стеснялся плакать и плакал только в одиночестве. Он убегал к Истоку, прятался под обрывом и давал волюшку своим слезам – до опустошения души.

Как всё в жизни проходит, так прошли и дни траура с поминками. После сорока дней уехала сестра. Мать одна работала на свёкле, а ближе к первому сентября устроилась техничкой в школе, чтобы быть поближе к сыну. Теперь он у неё остался единственной целью жизни и надеждой.

Глава 2

Генка пошёл в первый класс. Столько впечатлений! А так как у него не было отца, учебники ему дали бесплатно. К зиме выделили и валенки, записав в группу продлённого дня. Так что они с матерью теперь полжизни проводили в школе. Мать даже иногда укладывала его спать в своей каморке, где хранились вёдра, швабры и прочий инвентарь. Там же стоял и деревянный топчан, служивший местом отдыха.

Дома Генка всё больше помогал матери, а в школе показывал не только любознательность, но и основательность характера. Четыре класса начальной школы он закончил с блеском! И ему выдали похвальный лист. Генка шел домой с наградой, прижимая к груди, и думал, что в стихотворении про Ленина – тот тоже получил похвальный лист. Значит, он тоже был таким же мальчиком, как и я?! Нет, наверно, он не мог быть таким, он – боженька на иконе, святой.

В пятый класс пошел он в среднюю школу, вместе с ним перевелась и мать. Новые друзья, новая обстановка повлияли на Генку, он стал хуже учиться и больше шалить, хотя и ходил в разные кружки, на хор, где вскоре стал запевалой. Особенно любил песни про барабанщика и «Там, вдали, за рекой».

Неплохо Генка и рисовал, за что получил первую душевную травму. С чьей-то лёгкой руки его избрали в школьную редколлегию для оформления стенгазеты. Редколлегии было предложено «протянуть» тех, кто больше всех баловался в коридорах во время перемен. Самым неугомонным оказался сын первого секретаря райкома партии Стас. Он был розовощеким крепышом из шестого класса. Генка нарисовал его точь-в-точь, и сам же придумал рифму: «Стае борец, Стае герой, после Власова – второй!» Штангист Власов в те годы считался и впрямь героем, не хуже Гагарина. И Генкина рифма попала в самую точку – все преподаватели смотрели на это произведение с одобрением. А ученики толпами валили смотреть и читать стенгазету. Старшеклассники пожимали ему руку и говорили: «Молодец!» Однако продолжалось это недолго. Уже на другой день в школу пришел полный мужчина с бордовым лицом, подошел к стенду, на минуту задержался, затем сорвал стенгазету и с ней отправился в кабинет директора школы. Из кабинета доносился рёв. Потом туда пригласили завуча и старшую пионервожатую, ответственную за выпуск стенгазеты. И рёв продолжился. Посетитель вышел. А за ним, ни очереди, выскакивали из кабинета и остальные. Все были красными, как после бани.

Оказалось, что это приходил отец Стаса. Генку из редколлегии убрали без объяснений. Стас несколько дней садился за парту осторожно, а бороться перестал вовсе. Директор после этого визита почему-то стал подёргивать головой. Ему совсем немного оставалось до пенсии. И как только исполнилось шестьдесят – выперли из школы. На его место поставили властную и напористую женщину. Она наводила свои порядки железной рукой.

По поводу редколлегии Генка переживал не очень и продолжал ходить в кружок рисования. Накануне ноябрьских праздников он нарисовал портрет Ленина акварельными красками, и ему разрешили нести его на демонстрации. Генка сходил в мастерскую, сделал там рамку под портрет, с задней стороны прибил рейку – и всё готово.

Седьмого ноября с утра выдался тёплый и солнечный денёк. Все пришли нарядными, играл духовой оркестр, в колоннах гармонисты наяривали «Коробочку». Откуда ни возьмись – сорвался ветер и пошел дождь. Колонны, миновав главную трибуну, на которой стояло начальство, быстро разбегались по домам. Детей тоже распустили. Генкин Ленин поплыл потёками, и пришлось его бросить. Но кто-то подобрал портрет и отнёс в школу.

После праздника Генку Кузнецова с матерью вызвали к директору. Елена Ивановна говорила отрывисто, как прокурор:

– Вы знаете, что ваш сын совершил тягчайший политический проступок? Вы знаете, что это дело – на контроле в райкоме партии? Да за такое раньше... сажали!

Мать возмутилась:

– Но ведь он – совсем ещё ребёнок! Ну, куда там! Директорша свела воедино два случая и сделала вывод, что это – направленная подрывная деятельность! против государства и партии. Вскоре собрали общешкольную! линейку, вызвали Генку на сцену и принародно сняли с него пионерский галстук. Никто и не догадывался, что творилось у него в это время в душе. Втянув голову в плечи, он стоял^ как птенец под дождём. Директорша вслух возмущалась:

– Это ж надо! Даже и не заплакал! Каков наглец?!

А Генка стоял в оцепенении, и ему казалось, что какой-то огромный каток наехал на него и расплющивает прямо по полу сцены. Да, коммунисты умели ломать людские судьбы, особенно непокорных, даже таких юнцов, как Генка. На это у них был особый талант.

От этой душевной тяжести юного «политического преступника» освободила мать. Дома она обняла его, прижала к себе и долго разговаривала, как со взрослым. В конце разговора сказала, что можно вполне жить и не пионером. Главное – быть честным и учиться. Учись - и всё, а галстук сожги и печке, он тебе уже не понадобится.

И Генка перестал даже ходить на хор, ведь там надо было петь «Ленин – всегда живой, Ленин – всегда с тобой...», а ему это стало противно. Не ходил он больше и в кружок рисования, а начал налегать на физкультуру. Его стали включать в разные соревнования, и он выигрывал у сверстников по многим видам. Он подрос, окреп, даже мальчишки постарше на год во многом уступали ему.

Главное, во что он по-настоящему втянулся и полюбил, так это футбол! Летом они сколотили неплохую дворовую команду и гоняли вскладчину купленный мяч до темнотков. Генка был неудержим в нападении, да и на воротах стоял надёжно. Его кумирами стали Эдуард Стрельцов и Лев Яшин.

А к шестнадцати годам Генка Кузнецов уже походил на взрослого парня. Кудри с каштановым отливом крупными кольцами прикрывали уши. Над верхней губой плотным кантом, пробивался пух. Тёмно-карие глаза из-под пышных ресниц смотрели цепко. Он не был задирой, но его независимый нрав не уживался с несправедливостью. Он терпеть не мог клички, и сам называл других только по именам.

Село было большое, разбросанное, а потому частенько вспыхивали драки – край на край. В любом краю Генка чувствовал себя комфортно, так как везде находились друзья. И каждая команда стремилась заполучить себе такого форварда.

Но Генка играл лишь за «Клюквенник». Название команда получила по названию переулка, в котором жил капитал команды.

Было лето. Давно стояла жаркая погода. Трава выгорела и даже насекомые все попрятались. Генка Кузнецов шагал го пыльной дороге, по которой недавно прошла процессия. Это было видно по увядающим в пыли, разбросанным и растоптанным цветам. «Глупо как-то... Мало, что человек умер… Так ведь ещё и цветы, в пике самой радостной их жизни, coрвали, бросили на дорогу, попрали ногами... Ладно, если покойный был хорошим человеком, а если – дрянь? Стоит ли он такой жертвы? Пока жил – небось, и сам топтал цветы, людей как конь копытами, а ему же потом – и дорогу ещё устилают… Нет, неправильно это...» Так размышлял в тот момент Генка! Улица Больничная названием своим была обязана тому, что на ней располагалась районная больница. Жил человек, попадал в больницу, а дальше, как завершение логического конца, по какой-то жизненной иронии, по этой же улице, его несли в дом без адреса, но уже на постоянную прописку. И люди на этой улице почему-то жили всё хмурые. Видимо, частое напоминание о смерти вводило их в такое состояние.

Генка шел с похорон соседа дяди Прокопа. Тётя Поля недавно сказала ему:

– Гена, дядя Прокоп совсем худой... Умрёт – поможешь хоронить?

Генка не вилял, ответил прямо:

– Помогу. Только на поминки не пойду, не люблю... С кладбища все уехали на двух грузовых машинах. А Генка подался к могилке отца. Он редко бывал здесь. Но чем старше становился, тем горше ему осознавалось, что с отцом ушла в могилу и мудрость, которую каждый отец передаёт сыну, и скупая мужская ласка. Он постоял, глотая слёзы, пошёл прочь.

Улица была пустынна, только несколько кур беззаботно купались в дорожной пыли, раскрыв клювы, да в тени забора лежали два телёнка и нервно мотали головами, отгоняя назойливых мух. Он прошёл половину улицы, как вдруг впереди стукнула калитка, и через дорогу, в проулок, быстро прошла девчонка. Она была одета в белую футболку, штаны-трико закатаны до колен, на голове – шляпа из газеты. Генка знал ее, она училась классом ниже. А значит, ей было лет пятнадцать. Он видел её всегда только в школьной форме, а такой – никогда.

Она пошла по переулку за огороды, где росли три мощных тополя. Там находилось футбольное поле этого края. Вечерами там собиралась молодёжь; жгли автомобильные покрышки, травили анекдоты, спорили и влюблялись. Эти три тополя свели немало пар на всю жизнь. Туда и устремилась белокурая дивчина с манерами подростка, но её формы уже начинали подчёркивать в ней женщину. Генка невольно двинулся за ней, и, когда осознал, что ему, вроде бы, туда и не надо, – тут же нашел оправдание: «Если там пацаны – попрошу закурить».

И тени деревьев сидело несколько пареньков, среди них один взрослый, Боря Хабаров, – бомбардир районной футбольной команды. Генка поздоровался со всеми по ручке. Разумеется, кроме этой белокурой девчонки. На неё он только глянул, и глаза их встретились. Таких глаз он, кажется, не видывал ещё никогда. Это – как два озера, и голубизна – не едкая, а нежная, завораживающая... Он дрогнул, опустил взгляд и густо покраснел. Что-то с ним произошло. Он ещё не знал, что стрела Амура уже пронзила его сердце.

Девушку звали Лилей. В этот вечер Генка играл, как бог! У него всё получалось. Но его не покидало чувство, что за ним наблюдают. Девчонка эта тоже играла со всеми пацанами на равных, но против Генки. И он не стремился отобрать у нее мяч, вообще боясь к ней даже и прикоснуться. Она, видимо, уже догадывалась и, улыбаясь, обводила его и передавала пас другим. Тем не менее, ему удалось за вечер забить несколько красивых голов.

Боря Хабаров, как тренер, после игры, у костра, делал разбор сегодняшней игры. Многим досталось за просчеты, кроме Генки:

– Учитесь у Гены играть, – сказал в заключение он. Вскоре Лиля засобиралась домой. И Борис скомандовал, улыбаясь:

– Ну-ка, женихи, проводите даму... Или это делать мне самому?

Генка подскочил, словно его ударило током, а Борис удивился:

– Ты, что ли, проводишь? Ну, иди, раз в нашем краю нет настоящих парней.

Лиля шла быстро, не оборачиваясь, но чувствовала: провожатый не отставал. Около калитки она резко обернулась, сказала «Спасибо» и скрылась. Генка шёл домой окрылённым. Теперь-то он уже точно знал: она ему нравится! «Завтра я опять пойду туда, непременно», – решил он.

Глава 3

Последние дни августа быстро прогорали под жарким алтайским солнцем. Генка ходил, как чумной. С Лилей они уже разговаривали, а в последний день лета, перед первым сентября, он поймал её за руку, чтобы при расставании она постояла с ним ещё немножко. Взяв за ладонь, он надолго задержал её в своей руке. У Лили от волнения даже ладонь сделалась влажной. Но освободить её она не торопилась.

У неё всё было предельно ясно: она шла в девятый класс. Перед Генкой стоял выбор потруднее. Так как он бросил дневную школу, военкомат направлял его в СПТУ, учиться на тракториста. Армии нужны были танкисты, и документы уже были отправлены. Генка теперь уже и представить себе не мог, что они не смогут видеться по целой неделе. С другой стороны, понимал, что даже и здесь бы им не пришлось встречаться ежедневно – Генка бы просто мешал ей учиться.

Первого сентября он был уже в училище. Село Верх-Ануйское ему не понравилось – везде грязь. На вторую ночь и их группу ворвались пять человек «стариков» и принялись отнимать у новичков всё ценное. Когда дошла очередь и до Генки, он возразил. Тогда один парень ударил его, но получил такой сдачи, что завалился между кроватей. Генка скомандовал:

– Бей их, пацаны!

Расправа была короткой, но жестокой. Уже наутро он понял, что «старики» просто так всё это не оставят и не простят ему вчерашний отпор, организатором которого он был. Забрав документы, он бросил училище, практически не начав в нём учиться. Дома пошел в вечернюю школу и устроился работать и СМУ, на стройку, подсобником каменщика. За зиму получил разряд и повышение в зарплате.

Лиля училась в утреннюю смену. К тому же три раза в неделю, после обеда, занималась в музыкальной школе. Это было днями их свиданий. Придя домой после работы, Генка переодевался, ужинал и бежал к музыкальной школе. Если она выходила с занятий вовремя, они быстро шли домой, и он ещё успевал в вечернюю школу. А если чуточку задерживалась, то он опаздывал на первый урок. Путь их лежал в аккурат мимо вечерки. Лиля просила не провожать её дальше, а идти на занятия, но Генка молча доводил её до той самой калитки и уже оттуда мчался назад, в школу.

Они росли, взрослели, отношения их становились всё серьезнее. Мать Генки только радовалась тому. Она замечала, как сын взрослел, как становились поступки его более разумными. Совсем иное было с её родителями. Когда мать Лили узнала, с кем встречается её дочь, – возмутилась:

– Доча, да он же – хулиган! Ты только посмотри, какой у него взгляд! Как у взрослого мужика – жёсткий! Да такой способен на что угодно...

Лиля отвечала коротко:

– Мама, Гена – хороший, – и старалась далее избегать разговоров на эту тему.

Мать Лили работала в школе старшей пионервожатой, в той самой, где раньше учился Генка, и его исключили из пионеров. Себя она без сомнения считала инженером детских душ. Она считала, что её дочь и эта безотцовщина – не пара; Однако активно вмешиваться в их отношения не спешила. И то, что именно она тогда снимала с него пионерский галстук, вызывало теперь в ней чувство стыда и неловкости. «Ну что же я в тот день не сказалась больной?» – пыталась запоздало корить она себя. И жила, словно в ожидании ответной оплеухи.

Лиля окончила школу и поступила в педагогический, а Генка собирался в армию. Последнее лето они почти не разлучались. После работы он мчался к ней на своём велосипеде. Она прыгала к нему на раму, и влюблённые ехали на речку или собирать ягоду в забоку. Где только они не целовались в то лето, даже под водой пробовали. Но не более того. Все его попытки продвинуться дальше она решительно останавливала, говоря: «Мы ещё не муж с женой...» Нацеловавшись, Генка иногда изнемогал и шел домой, едва переставляя ноги.

Она уезжала первой. Он провожал Лилю ночью на проходящий теплоход. Родители её сидели в вокзале, а они бродили по причалу. Генка шептал:

– Ты меня не забывай... А то еще найдёшь там себе какого-нибудь студентика. Я тогда приеду из армии с автоматом и застрелю его... А потом – себя.

Она отговаривалась:

– Гена, перестань. Никого мне не надо. Ты у меня – на всю жизнь, – и голос её дрожал – то ли от свежего ветерка с Оби, то ли от грусти расставания.

Она уехала. Он продолжал работать и ждать повестки. Письма летели в обе стороны, как ласточки весной. Повестку принесли в конце октября. Мать часто плакала, жалела его и себя, Генка рассчитался на работе, подстригся наголо и ждал... Ее – единственную. Приехать проводить Лиля не смогла, не позволила распутица. Он ушел в армию.

Глава 4

Бийск. Сборный пункт. Генка Кузнецов лежит на третьем ярусе деревянных нар и вырезает имя своей любимой. Какой-то шустрячок показывает офицеру в сторону Генки – «стучит» на него. Офицер потребовал, чтобы Генка слез с нар. Генка закрыл складень, сунул его земляку и быстро спустился с нар.

Офицер потребовал ножик, но получив отрицательный ответ, начал обыск. Шустрячок приплясывал рядом. Генка измерил его гневным взглядом. Офицер, ничего не найдя, вручил Генке швабру – мыть проход. Через несколько минут прибежал какой-то новобранец, крикнул:

– Кузнецов, из Быстрого Истока – на проходную, на выход! – И, причмокнув, добавил: – Там такая цыпочка пришла . Жаль, что не ко мне...

Генка отставил в сторону швабру, крикнул, чтобы сбросили с нар фуфайку с шапкой, оделся. Но тут дорогу ему преградил всё тот же шустрячок:

– Пока не вымоешь – никуда не пойдёшь!

– Да пошёл ты, заешь куда, шестёрка офицерская... – Генка побледнел.

Многие смотрели на эту сцену, свесив с нар головы. И все равно не поняли, когда же Генка успел ударить его. Послышался только лязг зубов, и «стукач» юзом пошел по мокрому полу. Генка отскочил в сторону и выбежал.

На проходной его ждала Лиля. Генка, как увидел её, так сердце и запрыгало от радости. Последние метры он бежал – вот они, родные, любимые губы! Им разрешили выйти за ворота КПП. Там стояла скамейка, где они провели целый час, пролетевший, как одно мгновение. Они не замечали прохожих, холода; не слышали, как дежурный уже дважды предложил заканчивать свидание. Она говорила и говорила. Он молчал, глядел на неё, впитывая и запоминая всё до последней чёрточки. Она жаловалась, что её не отпускали из института, так как у них проводился КВН, а она была капитаном команды. И в деканате предупредили: «Уедешь – отчислим!»

– Вот, провели КВН, с треском продулись... Дозвонилась домой. Узнала, что ты ещё в Бийске, приехала...

Он выдохнул:

– Родная моя, любимая... Она заморгала, заморгала, и ресницы стали влажными. Достала платочек и зашмыгала носиком. Таких слов он еще никогда не произносил.

Из ворот вышел дежурный офицер:

– Кузнецов, прощайтесь с девушкой и возвращайтесь назад.

Возмутилась Лиля:

– Я не могла проводить его дома, дайте хоть тут поговорить!

Офицер ответил:

– Девушка, он только что совершил преступление... И, возможно, вместо армии окажется в тюрьме...

Лиля опешила. Генку увели. Она ещё долго стояла и не уходила от КПП, размышляя, что же делать? Хотя бы узнать; в чём дело, что такого он натворил? Покоя не было. Она вновь увидела того офицера, он удивился:

– Вы ещё не уехали? Не волнуйтесь, девушка. Всё нормально. Пострадавший не стал писать заявление. А вашего парня мы на сутки закрыли в изолятор, пусть маленько остынет. И добавил: – Может, что передать ему?

– Да, пожалуйста, скажите ему, что я прошу его ни во что больше не ввязываться. Я буду ждать его... Всё, я поехала,. Спасибо вам.

Его увезли на Дальний Восток, в город Камень-Рыболов. На скалистом берегу стоял небольшой городок, а внизу огромной чашей простиралось озеро Ханка. Зима ему далась трудно, зато весна ласкала тёплыми ветрами. Генке повезло, он нашел цветок лотоса. Этот редкий цветок был божественной красоты. Он засушил его и отправил своей любимой заказным письмом. Они переписывались. Частенько Лиля присылала ему свои фотографии, и тогда вся рота признавала, что подруга его красивее всех остальных. Подходили третья годовщина их знакомства и её восемнадцатилетние. «Вот бы отпуск заработать...» – мечтательно думал Генка. Всё сложилось само собой. Воинская часть двинулась на учения в Пограничный район, где находился огромный полигон. На марше и оставляли регулировщиков, чтобы указывать путь военной технике.

Кузнецова оставили где-то в середине Ханкайской долины, среди рисовых полей. На мосту со шлюзом он изнемогал от жары. С одной стороны шлюза канал был доверху наполнен водою, и около самого шлюза кружилась огромная воронка, так как шлюз не был совсем закрыт. С другой стороны в канал врывалась мощная струя. Деревенские дети купались невдалеке, но к самому шлюзу никто не приближался. Генка завидовал им. Купаться ему было запрещено. С утра шла техника колонна за колонной, в обед – никого . Генка сидел на бордюре и ел вишни – это местные ребятишки насыпали ему полную пилотку.

Вдруг дети тревожно закричали, он посмотрел через перила мина. В воде, в самой середине воронки кружилась девчонка, взмахивая беспомощно руками. Потом она стала исчезать. Генка положил автомат на бордюр, сбросил с себя подсумок и прыгнул прямо с моста. Вынырнув, почувствовал эту страшную силу, что тянула под шлюз. Было понятно, где надо искать девчушку. Но хватит ли у него сил вырваться вместе с нею из этого страшного потока? Он нырнул, и его сразу же припечатало к щели. Упершись ногой в бетон другой – в шлюз, он стал передвигаться по щели и шарить руками. Нашел девочку быстро, отодрал от щели и двинулся дальше кверху по бетонному откосу.

Течение ломало его. Несколько раз ударяло головой о металл, но он вырвался из бешеного потока. Когда его голова показалась из воды, чьи-то сильные руки ухватили его за гимнастёрку, помогли поднять девочку. Девчонка была перепугана, на лбу ссадина, но находилась в сознании: кашляла и тряслась, как осиновый листок.

Мужик посадил её в легковую машину и отправил в деревню. Генка сидел на камне и выливал воду из обувки. Голова была разбита в нескольких местах, руки ободраны, в карманах всё намокло. Над ним стоял мужчина в светлой рубахе без рукавов – председатель местного колхоза. Девчонка была его дочерью.

– Как тебя зовут, солдат?

– Рядовой Кузнецов.

– А имя у тебя есть, рядовой? – не отставал мужик.

– Есть. Геннадий.

– Ну, вот, Геннадий, – молвил председатель. – Проси, что хочешь!

Генка поднял на него взгляд, долго смотрел, потом сказал:

– Мне бы в отпуск, домой…

Мужик задвигался, переступая с ноги на ногу, ответил:

– Вот в этом я, наверное, не смогу тебе ничем помочь. Хотя... попробую. – Потом добавил, сняв часы с руки: – На, возьми на память.

В это время подкатила машина с офицерами. Выскочил майор, завизжал, как ошпаренный:

Боец! А ну – ко мне!

Генка не знал, что хватать вперёд: сапоги с портянками или бежать к мосту – за автоматом и подсумком, что остались на бордюре. Майор зверел, швырнул свою фуражку в машину, сжав кулаки, двинулся к солдату. Но дорогу преградил ему отец спасённого ребёнка.

– Остынь, майор. Твой солдат только что спас мою дочь.

Майор в недоумении захлопал веками. Из машины выскочил старший лейтенант, подбежал к председателю, протянул руку, представился:

– Корреспондент газеты «Суворовский натиск».

И его руках оказались ручка и блокнот. Председатель всё подробно рассказал, что знал сам. Майор, сменив тон, замялся:

Ну, значит, это... Ну, что ж тогда... Хотя, конечно... А ты, солдат, из какой части?

– Из разведбата, товарищ майор, – ответил Генка.

– Ну, молодец! – и миролюбиво подал свою руку Генке.

А вскоре в газете появилась и.статья, и Генке объявили о награждении его медалью и отпуском на родину на десять суток, без учёта дороги. Домой он сообщать об этом не стал, явился, как снег на голову. Мать его чуть в обморок не упала, завидев своего солдата. Поставила ему поесть и всё глядела, и глядела на него... Генка даже засмущался:

– Мам, ты что так смотришь на меня? Думаешь – подменили?

– Да, сынок. Ты стал ещё больше походить на своего отца. Судьбу бы тебе только получше ещё, счастья побольше. А то мне в последнее время все сны какие-то тревожные снятся и снятся… К чему бы это?

Дело приближалось к вечеру. Он нагладил форму, вычистил ботинки, напластал охапку цветов, вывел из кладовки велик, поехал на Больничную улицу. В самом центре села остановили друзья. Жали руки, хлопали по крепким плечам, предлагали выпить. Кое-как Генка отделался от этой компании, пообещав встретиться с ними завтра.

Когда подъехал к калитке дома Лили, уже смеркалось, в доме зажгли свет. В окне он различил её силуэт, заложил два пальца в рот и свистнул, как это делал ранее. Она тут же выпорхнула в белом платье без рукавов. Её руки обвили его. Он по-прежнему был желанен и любим. Его покинуло напряжение последних дней, он по-настоящему купался в счастье. Выскочила и её мать, расшаркалась, приглашая зайти в дом. Генка не заставил себя долго упрашивать. Его встретил отец Лили, крепко, по-мужски пожал ему руку, видно, что бы доволен встречей.

В первый раз они ужинали все вместе в доме Лили. Было весело и непринуждённо. Поужинав, подались с Лилей гулять.

Отпуск промелькнул быстро, как одно приятное мгновение. Приехала старшая сестра Генки. Дала денег на самолёт, сэкономив на этом ещё несколько дней отпуска. Но с Лилей него было всё по-прежнему – не дальше и не ближе. Она все говорила ему:

– Я ведь берегу себя для тебя же... Ты потом сам это оценишь... когда мы проживём с тобой долго-долго.

Порой его поражала её мудрость. Приходилось смиряться.

Уплывал он теплоходом, как когда-то и она, на Барнаул. На этот раз Лиля не смогла удержаться – разрыдалась. И него навернулись слёзы, было худо, будто кто взял и зажал его душу в тиски.

Генка стоял на палубе до тех пор, пока острова не прикрыли огни родного посёлка. Так он и уехал дослуживать. Первые дни в части он ходил каким-то потерянным, под впечатлением от пережитого. Замполит роты спросил:

– Что, Кузнецов, страдаешь? Я всегда был против отпусков для солдат... Давай-ка, включайся в службу, пора.

A после её первого письма пришло и какое-то душевное равновесие. Служба продолжалась. В конце сентября, когда еще стояли теплые дни, Генку разбудил среди ночи посыльный:

– Иди, тебя в штаб вызывают. Да бегом!

Спросонья Генка не мог ничего понять, но собрался быстро, по-солдатски. Ночная прохлада прогнала сон. Он спросил посыльного:

– Не знаешь, зачем вызывали?

– Да там тебя к телефону, из дома, – ответил посыльный. Генка не на шутку встревожился: «Наверное, что-то с матерью. Она частенько жаловалась на сердце». Телефон ждал в комнате связи. Дежурный как-то сразу засуетился, показал на аппарат и отвернулся. Связь была хорошей, он сразу узнал голос матери. Мать надтреснувшим голосом сообщила:

– Сынок, прости меня, я с плохой вестью. – Помолчала, всхлипнув, потом произнесла: – Лиля погибла...

– Как? – не понял Генка.

– Горел склад, там были дети, её брат и ещё двое... Брата она успела вытолкнуть, потом ещё одного. А с третьим... сама сгорела. Вчера всех и похоронили. Троих. Второй-то от ожогов умер. Только её братик живой и остался...

Мать говорила что-то ещё, спрашивая про службу. А он уже выронил из рук трубку, попятился и вывалился в пустоту коридора.

«Её нет! Её нет!» – стучало в голове. Мысль не могла сдвинуться дальше. Он не понимал, куда нужно идти и что делать дальше. Горе гранитной глыбой обрушилось на него. Когда Генка вышел, уронив трубку, дежурный по связи подхватил её и продолжил разговор. Мать просила, чтобы они там присмотрели за сыном – кабы чего с ним не случилось. Офицер пообещал приглядеть, вышел в коридор и отправил посыльного в роту – предупредить старшину и глянуть, куда пошел Кузнецов.

Генка никуда не ушел. Он сидел на крыльце штаба, окаменев. Посыльный вернулся, доложил офицеру. В штаб пришел замполит батальона – дежурный по части. Войдя в курс дела, он вынес бушлат, накинул его парню на плечи, а сам подался в санчасть. Там разбудил военврача. Врач сказал, что для солдата сейчас самое верное средство – водка. Замполит выпросил у него спирта, развёл в стакане и пошел штаб. Генка по-прежнему сидел очумелым. Когда его заставили выпить, он машинально выпил. И минут через двадцать него накатились слёзы.

– Всё будет нормально, – заключил капитан. Потом добавил: – Держись, Кузнецов. Ты же – солдат, мужчина! Надо жить.

С тех пор женщины перестали интересовать Генку. Любви не было. Она умерла.

Глава 5

Дослуживал Генка Кузнецов через силу. Всё казалось ему уже бессмысленным, не было жизненного азарта. Его не трогали лишний раз – командиры знали его драму. Лишь ротный командир приставал со вступлением в комсомол, так как Генка был единственным некомсомольцем в части. Когда он собирался в армию, его вызвал военком и сказал, что он обязан быть членом ВЛКСМ, и что в горкоме комсомола уже идёт заседание бюро по приёму новых членов. Генка пошел райком, написал заявление. Ему подсказали, что если вдруг спросят, мол, зачем он вступает, надо ответить, что хочет быть в первых рядах строителей коммунизма. Генка кивнул головой и встал в очередь призывников, которых принимали всех подряд. Когда очередь дошла до него, его впустили в большой кабинет, где сидело пять человек. Он осмотрелся. Главной, он понял, здесь была некрасивая перезревшая девица.

Не обладая ни внешними данными, ни умом, такие, по мнению Генки, частенько реализовывали себя через комсомол, двигаясь далее – в партийные работники. И они проживали свою жизнь не хуже, а чаще лучше, чем умные и талантливые люди.

Эта команда уже изрядно притомилась от заседания и меланхолично задавала всем один и тот же формальный вопрос. Хотя Генку и предупредили, как надо ответить, он честно сказал, что не пришел бы сюда, кабы не военком. Его прогнали, как собаку из церкви. И, пока он шел, уже доложили военкому. Военком наплыл на Генку грозовой тучей, так шарахнул кулаком по столу, что даже графин упал набок. В результате ему выписали штраф десять рублей. Так он и ушел в армию некомсомольцем. Оттого теперь его и донимал здесь замполит.

Чтобы от него отвязались, Генка решил надерзить, заявив, что когда скрестили серп и молот – наступили смерть и голод. И что ему – молоканная книжка – ни к чему! После этого разговора замполит вообще перестал его замечать.

Перед дембелем Генка написал матери письмо, что, мол, хочет завербоваться в рыболовецкую артель, остаться здесь, и чтобы она выслала ему вещи.

На что мать резко ответила поговорочкой, мол, «его вещи хрен да клещи!» А если он и впрямь завербуется, то будет блядь вербованная, что уже случилось и с его сестрой. А общаги и дружки – приведут его на кичу...

Генка никак не ожидал такого от своей престарелой матери и понял, что надо ехать домой. Домой добирался уже со станции Манзовки впроголодь – подкармливали сердобольные гражданские. Добравшись до Бийска, уже не ел целые сутки. В Бийске на вокзале встретил своего знакомого, который сводил его в железнодорожную столовую и накормил до отвала.

Попасть домой было сложно – автобусы не ходили, так как мост через Катунь был понтонный, и его уже развели, а река ещё не встала. Приняли решение – ехать на Акутиху, а там по тонкому льду через Обь перебраться пешком.

Таких, как он, отчаянных, набралось одиннадцать человек. В Акутиху приехали вечером и кое-как там нашли ночлег. А утром, по морозцу, группа экстрималов вереницей потянулась по маршруту. В команде, в основном, были молодые люди, но была и одна бабушка – с одышкой и фигурой квадрата. Она очень замедляла всем ход и там, где лёд был совсем тонок, её приходилось тащить верёвкой. Она ложилась живот и не могла сдвинуться самостоятельно с места. Идти же ногами было совсем опасно – лёд мог запросто под ней не выдержать. Путь от острова к острову занял у них цель день. Но когда уставшие и мокрые они поднялись на заветный берег, бабка присела и заплакала навзрыд. Добиралась она на день рождения своей внучки. Это ж как надо любить человека, чтобы в преклонном возрасте и в весьма неспортивной форме решиться на такое путешествие?! Но главное, подумалось Генке, внучка вряд ли оценит поступок бабушки. Молодёжь становится всё хуже. Бабулек своих сдают в престарелые дома и напрочь забывают про тех, кто их вынянчил. Генка вернулся, помог бабуле подняться на ноги, взял её ношу и прошел мимо своего дома – уж очень хотелось ему повидать ту внучку и проводить эту уставшую грузную женщину...

Получив в благодарность сто «спасибо», развернулся и рванул домой, где его ждала уже далеко не молодая, но любящая мать. Она стояла у плиты, с полотенцем через плечо, похудевшая и седая. Генке поначалу даже показалось, что это не она. Мать подняла глаза и уронила ложку. Знала ведь, знала, что едет, а всё равно получилось как-то неожиданно. Видимо, это от большой любви и ожидания, утяжеленного; трагическим ударом, который мог получить и продолжение. Встретив сына, поняла, что тот всё выдержал и перенёс, не сломавшись. И как будто камень с сердца у неё сняли. Наговорившись до полуночи, она впервые за долгое время уснула спокойно. Утром поднялась явно помолодевши. Генка же спал долго. Мать ходила по избе на цыпочках, счастливая и лёгкая – как в молодости. Как всё же мало было счастья в её жизни! Но – Бог милостив. Генка обживался на «гражданке». Тянуло на улицу Больничную, но он, боясь, всё откладывал визит. Мать посылала:

– Сходи, поговори с родителями, им легче будет.

Одного не понимала мать, что Генке самому от такого разговора легче не станет. А будет ещё тяжелее. Волна воспоминаний нахлынет и увлечет в море раздумий и мысленных скитаний в погоне за призраком, которого уже нет.

На Больничной уже знали, что он вернулся из армии, и сами боялись, что он заявится – не хотели бередить свои души.

Генка устроился работать на стройку и пошел в одиннадцатый класс школы рабочей молодёжи. Он надеялся подновить свои знания и поступить в техникум.

Приближалась весна. На Родительский день он всё же решился навестить её. Пошел утром к её родителям, а с ними уже вместе направились и на кладбище. Постоял возле могилы, выпил, помянув, с несостоявшимся тестем, сходил к отцу и быстрей, не оглядываясь, покинул этот город мёртвых.

Впереди ещё была большая жизнь, а строить её надо было не с тяжелым сердцем, но с жизненным азартом. Только такая жизнь. и имеет перспективу. Это понял Генка всей своей кожей. Он сделался более открытым, улыбчивым. Только, вот беда, ни одна девушка ему не нравилась.

Летом он собрал документы и поехал поступать в строительный техникум. Но комиссия отказала ему даже в приёме документов, сославшись на то, что он не является комсомольцем. Пришлось возвращаться домой и там, скрепя сердце, вступить в этот злополучный комсомол. Он поехал снова, но там уже закончили набор. Ему посоветовали попробовать поступить в индустриально-педагогический. Генка помчался туда и на удивление легко сдал вступительные экзамены.

Поселился Генка Кузнецов в общежитии, учился прилежно. Как отслужившего армию, его назначили даже старостой группы. Все, вроде бы, складывалось нормально. Только беда – постоянно не хватало денег. Подобралась команда из таких же ребят из малообеспеченных семей. Они стали бегать на товарную станцию разгружать нагоны. Было тяжело, но нужно было нормально питаться и одеваться.

Самый хороший период жизни студентов той поры – лето. Точнее, работа в строительных студенческих отрядах. В первое лето Генка бригадирил, так как был старше по возрасту, да и на стройках ему уже приходилось поработать. На второй сезон его уже назначили мастером отряда. Командиром бы его не назначили – не любил выделяться и засвечиваться среди активистов. К тому же, командира отряда утверждает горком комсомола. Здесь же Генка просто горел на работе, становясь настоящим мастером своего дела.

В тот сезон направили их в Шабалино, что по Чуйскому тракту. Весь отряд насчитывал двадцать два человека – двадцать парней и две девушки – повар из кулинарного техникума и врач – из мединститута. У девушек имелся большой выбор. Повариху Свету любили все. Она порхала вокруг стола и предлагала добавки. И для каждого у неё находились добрые слова.

Активно проявлять интерес к ней начал комиссар отряда Саша. Красноречием он не выделялся, роль комиссара ему подходила мало. Не проводил он политинформаций, не читал лекций. Однако на его кандидатуре настоял дружок-командир, так как нужна была надёжная опора. А Саша занимался боксом, имея квалификацию кандидата в мастера спорта. Если кто нарушал в отряде дисциплину, Саша долго и пристально смотрел на него, пока тот не сникал и больше уже не высовывался.

Самое тяжелое в отряде считалось добывание цемента из огромного ящика-ларя, куда его закачивали цементовозы. Комиссар свое воспитание заканчивал убийственным взглядом и прокурорским приговором:

– Ты у меня на цементе сгниёшь!

По этому поводу в отряде возникла смешная ситуация, а Генка даже сочинил песню. В отряде был симпатичный парень-шахматист: носил очки, имел округлую фигуру без мышц, и все звали его Профессором. На работе он уставал, а за столом всегда просил добавки, при этом не скупился на комплименты повару Светлане. Она посмеивалась и по-матерински опекала Вову Штерцера. Положит ему добавки, да ещё ласково так потреплет за причёску.

Как-то за ужином Сашка-комиссар, как бы шутя, предупредил Вовика:

– Ты что, у меня Светку хочешь отбить?

Это не осталось незамеченным для ребят. Те предупредили любителя добавки: смотри, дескать, сгниёшь на цементе. Генка наблюдал эту сценку молча, но внутри его уже пошел творческий процесс. А вечером, у костра, под гитару уже разучивали переделанную им песенку:

В стройотряде нашем Вовик Штерцер жил,

Повара Светлану шибко он любил.

И как только ужин в отряде наступал –

Он такую песню Светке напевал:

«Милая Светлана, я тебя люблю,

Положи побольше в тарелочку мою.

Без твоей добавки пропадаю я,

Не боюсь я Сашки, ты – судьба моя!»

Но однажды Саша это услыхал

И со страшной силой на Вовика напал:

«Ах ты, Вовик гадкий, куда клинья бьёшь?

За свои повадки на цементе сгниёшь!»

Никто не обижался, а Вовка подошел к Генке и пожал ему руку:

– Вот уж не думал, что стану знаменитым. Я же некультяпистый кулема, а ты так по-доброму пошутил. Мне приятно, и всем весело. Спасибо тебе!

И действительно, после этого Вовик стал популярным. А когда начался учебный семестр, на одном из вечеров эту песенку спели даже со сцены техникума. Вовке жали руку, а он снимал очки, тёр переносицу и бормотал:

– Да что я? Я-то тут при чём? Это Генка сочинил, ему и жмите руки.

Техникум окончательно излечил Генку, он стал писать стихи. Внешне казался немногословным, но голова его всегда была в работе. Всё что-то размышлял, философствовал, искал удачные образы, подбирая рифмы. Чтобы обогатить свой словарный запас и эрудицию, стал много читать. И обязательно для себя подмечал особенности стиля каждого прочитанного писателя, а особенно – поэта. Наделенный хорошей памятью, всё это он откладывал впрок. И в будущем ему это не один раз пригодилось.

После окончания техникума его распределили работать в училище, в село Касиха. Характеристику селу дали сами жители:

Повалиха – не деревня, а Касиха – не село.

Повалиху повалило, а Касиху – повело.

Глава 6

Строительное профессиональное училище, где Генке предстояло работать мастером производственного обучения два года по распределению, стояло на выезде села. Ему дали отдельную комнату в общежитии, обеспечили питанием в столовке и, по тем временам, вполне приличную зарплату. Только всего этого было ему не нужно. Его тянуло домой. Он стал вынашивать план, как бы сбежать отсюда. И вскоре придумал.

В то время на Алтае, на станции «Заринская», начали строить Коксохимкомбинат и объявили стройку Всесоюзной ударной комсомольской. Генка съездил в Барнаул, сходил в крайком комсомола, написал заявление – на стройку и оставил свой адрес. Вскоре в Касихинский райком, на имя директора училища, где работал Кузнецов, пришла путёвка. Генку вызвали в райком, торжественно вручили ему путёвку на комсомольскую стройку и пожелали ударно трудиться. Директору училища ничего не оставалось, как отпустить Генку с работы, уволив с формулировкой «по собственному желанию».

Генка пришел в общагу, порвал путёвку на мелкие клочки, собрал свой чемоданчик и поехал в Быстрый Исток, где вскоре устроился работать мастером-строителем в совхозе. Жизнь стала наживаться. Только вот избёнка родительская совсем прохудилась. Ему пообещали квартиру в двухквартирном доме, но мать даже и слышать не хотела о переезде.

– Вот если бы построить новый на этом же месте, я бы тут и умерла – в своём доме, – рассуждала она.

Генка поговорил с прорабом и директором совхоза, те ему не отказали, хотя и рекомендовали взять готовую квартиру – и хлопот поменьше, и работать на производстве будет с большей отдачей. Но мать всё же настояла на своём. Сначала решили построить времянку. В будущем планировали её приспособить под летнюю кухню и баню. Но чтобы сломать старую хату, нужно было подумать и о жилье. Тем более – времянка была просто необходима. Времянку построили рубленую и к зиме перешли в неё жить. Уже по зиме Генка собрал друзей, и они раскатали старую избу, будто её тут и не было никогда. А брёвна-гнилушки Генка всю зиму перепиливал на дрова.

Весной начали копать траншею под фундамент. И тут случилась беда.

На одной из совхозных ферм строился новый скотный двор. Его уже почти построили, ещё в прошлом году. А по весне принялись вокруг него наводить порядок. Вокруг все было завалено битым кирпичным половняком. Прораб дал задание всё столкнуть бульдозером в вырытую яму. На объекте работала бригада армян. Генка и договорился с ними – набросать ему домой пару машин этого самого половняка, все одно пропадёт. Армяне быстро накидали два «зилка», а остальное спланировали и укатали бульдозером.

Через два дня Генку вызвали в милицию. Следователь ОБХСС без обиняков пояснил, что к ним поступило письмо, в котором излагались факты хищения им, Кузнецовым, строительных материалов из совхоза. А также – использование грузовых автомобилей в личных и корыстных целях. Генка опровергал почти все обвинения, так как на времянку лес и пиломатериалы он выписывал – были и квитанции. И лишь на бой кирпича не было ничего.

Но следователь, выполняя указания партии «Об усилении борьбы с расхитителями социалистической собственности» завёл на Геннадия Кузнецова уголовное дело. Заступиться за парня было некому. Отвернулись от него прораб и директор, в отделе кадров на него дали весьма сдержанную и прохладную характеристику. И через два месяца состоялся суд.

Несмотря на то, что сумма нанесенного ущерба составлю всего семьдесят два рубля, Генке присудили два года лишения свободы с отбыванием наказания в колонии общего режима. Его взяли под арест прямо в зале суда и увели. Мать упала обморок. Люди, вышедшие на улицу после оглашения приговора, плевались от возмущения и несправедливости решения судьи. Сетовали на бездушие судьи и прокурора. Выходит, что парня посадили ни за что. А тем просто нужно было отрапортовать в вышестоящие инстанции, что борются на месте с расхитителями общественной собственности. Короче, нашли козла отпущения.

Генка понимал, что он бессилен против этого репрессивного катка и смирился. В Бийской пересыльной тюрьме, где он полтора месяца ожидал этапа, было трудно. В камере на десять человек сидело три десятка арестантов. Стояла летняя жара, кислорода не хватало, многие падали в обморок, харкались «тубики». Генка молил Бога, чтобы тот дал ему сил выдержать всё это. Наконец – этап. Ночью, при свете прожекторов, под аккомпанемент собачьего лая, их посадили в «столыпинские вагоны» и увезли в Рубцовск.

В Рубцовской ИТК отбыл Генка шесть месяцев. Ходил в расконвойке, работал на стройках. За хорошее поведение его отправили в Ново-Алтайск, на «химию». А это – почти что воля. Даже работа – за деньги. И проживание в общаге. Только ежедневно вечером приходилось отмечаться. Работал Генка ню вагоностроительном заводе. Переписка с матерью теперь была частой. Она всё жаловалась на здоровье, на то, что обходила всех начальников, но никак не может добиться, чтобы во времянку подключили электричество. А в райкоме партии сказали, что она – мать преступника, и ей не положено иметь никаких благ. После этого она слегла и уже думала, что не поднимется. Ещё она собиралась приехать к нему, так как боялась, что не дождётся...

Генка ответил, чтобы она не ездила, раз здоровье плохое. Он предполагал, что за хорошую работу его освободят «по половинке».

Эта зима была затяжная, нудная и длилась до конца марта. Цех, в котором работал Генка, был большой и холодный, да, кроме того, открывали огромные ворота, чтобы вывозить готовые нагоны. Сквозняки делали своё дело. Он дважды переболел, похудел.

Весна пришла дружная. По улицам шумели грязные потоки. Генка получил извещение на посылку и в обеденный перерыв отправился на почту. Надо было ехать в центр, на автобусе, в район железнодорожного вокзала. Добрался он быстро, но и на почте тоже был перерыв на обед. Генка вышел на привокзальную площадь, где работали всякие киоски, купил пару пирожков, и, присев на низкий железный заборчик, принялся за их уничтожение, наблюдая за движением народа. Невдалеке стоял автобус, рядом толпилось с десяток человек, видимо, селян. Автобус готовился к рейсу по сельскому маршруту. Подошли водитель и контролёр, началась посадка, В это время подбежали две девушки, и, когда Генка обратил на них свой взор, его охватило жаром. Нет, нет! Не может быть! Он поднялся и подошел к девушкам, которые повернулись к автобусу.

– Девушки, а вы куда едете? – поинтересовался Генка Девушки обернулись и сказали, куда они едут, а Генка внимательно смотрел на ту, которая очень походила на Лилю. Лицо у него горело, руки дрожали, а в ногах появилась слабость.. Он кое-как совладал с собой и обратился к той, похожей на Лилю:

– Девушка, а тебя как зовут?

– Таня, – ответила она и, посмотрев на подружку, пожала плечами.

Генка стал приходить в себя и спросил, далеко ли деревня? Они ответили, что час езды. Он рванул в кассу и попросил билет до Цаплино, куда и направлялся автобус. Через десять минут он уже ехал в «пазике», который потряхивало на выбоинах асфальта. Он пытался разговорить девушек, но они, пожимая плечами, отворачивались от него, явно не шли на контакт. Потом вдруг Таня повернулась и спросила:

– А вы к корму в Цаплино?

– К тебе, – вдруг ответил Генка и покраснел. Таня предположила:

– Вы просто так поехали? Что, мы похожи на несерьёзных девушек?

– Да нет, вы похожи на подснежники, – нашелся он.

– Почему на подснежники? – не унимались девчата.

Сейчас весна, а вы – как весенние цветы, – развивал он свою фантазию, и наконец-то разговорил подружек.

И они стали посмелее поглядывать на него, с явным интересом. Спросили, как его зовут, он ответил. А сам всё не сводил глаз с Тани. А вслух произнёс:

– Не тончите цветы ногами…

Девушки переглянулись и неожиданно ответили:

– А мы и не топчем. С чего это вы взяли?

– Да это я так... – смутился Генка.

До Цаплино доехали быстро. Генка спросил шофёра, сколько он тут будет стоять, и пошел проводить девчат. Они засмущались, хотя и было лестно, что их провожает взрослый парень.

– Вот бы деревенские пацаны увидели, – смеялись подружки. – Скажем, что кавалер провожал аж из самого Барнаула!

Генка нервно глянул на часы. Всё, пора возвращаться. Он остановился, отдал девчатам сумку. Остановились и они. Спросил у Тани:

– А как твоя фамилия?

– Зачем тебе? – замялась Таня.

Выдала подружка:

– Вдовиченко она.

– А я – Кузнецов, – представился Генка. Посмеиваясь, спросил:

– Не хотела бы иметь такую фамилию?

Танина подружка расхохоталась:

– Ой, да вы что, уже и сватаете её?! Нам ещё рано, мы только школу заканчиваем в этом году, ездили узнать, как поступать в институт...

Генка опустил глаза и тихо добавил:

– А я подожду. Мне в жизни пришлось много потерять, теперь – всё. Подожду!

Он побежал к автобусу, а подружки, посмеиваясь, говорили:

– Чудной он какой-то!

Тань, а по-моему, он хороший, – призналась другая. Только взгляд у него какой-то печальный. А вот где мы с ним встретимся – не знаем. Где живёт, работает или учится – тоже ничего не знаем. Знаем лишь фамилию да имя, вот и все.

– Да у нас и стране этих Кузнецовых – хоть пруд пруди! Я где-то читала, что Кузнецовы – самая распространена мире фамилия. По-украински – Коваленко, в Белоруссии – Коваль, у поляков – Ковальские, у немцев – Шмидт, у англичан – Смит, у корейцев – Цзю, а у китайцев – Цзянь… Да у всех народов, которые имеют кузнечное дело, присваивали людям фамилии, производным которых стало Кузнец, Кузнецов...

– Ой, Танька! И откуда ты это всё только знаешь? Я просто поражаюсь. Ты будешь умнее своего мужа, трудненько тебе придётся...

Генка пришел на рабочее место с посылкой под мышкой. Мастеру соврал, что почту никак не открывали. Всё, однако, сошло гладко. А вечером, до одиннадцати часов, всё ходил пустырю, всё думал, думал. То ли это ему жизнь подкинула новое испытание, то ли шутку очередную? А может, это – компенсация за все удары судьбы? А если ей со мной будет плохо? Может, уж лучше там не появляться – они меня знают и никогда не отыщут... Сердце ничего не подсказывало, молчало. Только душа томилась. «Да, влюбился! Влюбился!» – стучало в висках. Оказывается, любовь не умирает, она находится на дистанции от человека и наблюдает за его жизнью, пока он не встретит того, кто для него является идеалом, всем! И тут уж любовь – как инфекция, поражает его всего. Это – болезнь души, болезнь яркая и сладострастная, хотя и опасная. Не каждый сможет перенести её, а уж тем более – дважды. Такое – редкий человек сможет испытать и не свихнуться. Генка попытался взять чувства в узду разума. И, приняв такое решение, он отправился спать.

В посылке, присланной матерью, была записка: «Гена, сынок, если меня не станет – живи по-человечески. Женись, заведи детей. Дети, как маленькие батарейки, постоянно дают энергию жизни. Упаси Боже, не ищи спасения в бутылке, его там нет. Будь счастлив. Твоя мать».

Генка лежал в тёмной комнате. И никак не мог уснуть. «Что это? Белое и чёрное встретились под одной крышей. С ума сойти! Как порой нелегко жить. Ещё несколько дней назад у него на душе было так муторно. Предлагали даже выпить – отказался. На работе чуть не получил травму».

В выходной день зазудило. Как бы съездить в Цаплино? Мысль эта не давала ему покоя. Уехать втихаря – узнают. Отправят назад на зону, тогда о «половинке» вообще забудь. Будешь париться на зоне от звонка до звонка. «Нет, не поеду. Написать? Но и писать нельзя, надо обратный адрес указывать. А что там напишешь: ИГУ-37/5? Тогда уж она точно подумает, что я бандит. Считай – и вовсе пропало...»

Сел, написал письмо матери, поддержал её дух, пообещав, что когда вернётся – непременно построит дом! И тогда мы еще спляшем в нём!

Выходной промаялся впустую. А в рабочий день зашел в кабинет мастера, рассказал ему всё: как познакомился, что она похожа на его первую любовь... Да и о матери тоже. Петрович – так звали мастера – мужик тёртый, лет сорока, дал Генке свой адрес, пообещал обо всём посоветоваться с женой. В конце разговора Петрович подал Генке руку. Он давно уже понял, что перед ним - порядочный парень.

А вечером Генка решился-таки написать Тане письмо, пепреправил через Петровича. А недели через две тот принёс ответ, передал Генке, чтобы никто не видел. Вообще-то, это делать запрещалось, даже специально собирали мастеров и рабочих, инструктировали, как надо вести себя с осужденными.

Детей у Петровича было двое, и одно большое отцовское сердце. Генка с волнением читал полученное письмо. Она сообщала, что готовится к экзаменам, что у неё приболел дед, и всё хозяйство приходится вести одной, что встает в шесть утра, а ложится – в двенадцать ночи. К Генке она обращалась на «вы». В конце письма просила, чтобы он сообщил ей: кто он и что делает в этой жизни?

Генка призадумался – что писать, как ответить? И опять пошел к Петровичу. Тот не хотел читать чужого письма, но Генка настоял. Петрович прочёл, поразмыслив, сказал:

– А давай в выходной я свожу тебя в деревню на своем «Москвиче»? Там с ней и поговорим, всё и обсудим, а в письме про то пока ничего не пиши, ты её потеряешь.

На том и порешили. Шла подготовка к майским праздникам. Природа наливалась жизненным соком, и люди – какие-то восторженные, на ходу напевали. Генка шагал в столовую, когда его окликнули:

– Кузнецов, зайди в общагу, там тебе телеграмма.

Он заспешил. В душе не было никаких сигналов. На ум пришло, что мать, видимо, всё же решилась приехать к нему. Телеграмма оказалась от соседей. Они сообщили, что мать совсем «плохая». Генка пошел вместо столовой к начальнику по надзору. Тот грубо ответил, что из мест лишения свободы отпуска не дают.

Через несколько дней пришла другая телеграмма, от сестры. Но уже – о смерти матери... Он снова пошел к майору, чтобы отпустили его на похороны, но тот даже разозлился на Генку. В бессилии Генка скрипел зубами. Единственный на свете человек, который любил и понимал его по-настоящему, теперь покинул его... «Эх, мама, мама... Ведь я же про тебя немножечко подождать», – тихо плакал Генка. Он ненавидел этот мир, эту власть в погонах и скрипучих ремнях через плечо. Он сидел на бетонной опоре, на которую опиралась высокая труба котельной. На трубе были наварены скобы. Не раздумывая, он полез наверх. Через несколько минут он уже был возле грозоразрядника и смотрел вниз – туда, где приземлится. В последний раз решил оглядеть окрестности. И тут увидел далеко на трассе бегущий «пазик», и вспомнилась Таня. «А как же она? – мелькнуло в голове. – Ведь я же обещал, что в какой-нибудь из выходных приеду к ней...»

Снизу вдруг закричал кочегар:

– Эй, придурок, ты чего забрался туда? А ну-ка, слазь немедленно!

Генка никак не хотел, чтобы были свидетели его слабости, и быстро спустился. На вопрос кочегара, уже на земле, ответил:

– А красиво там... Барнаул видать, – отряхнул руки и подался в столовую.

IIосле не обеда подошел к нему Петрович. Он уже был в курсе Генкиной беды. Коротко предложил:

– А давай Первого мая съездим в деревню?

Генка кивнул головой в знак согласия.

Глава 7

Первого мая всем «химикам» запретили покидать общагу, занимались – кто чем: читали, отсыпались, играли в карты и деньги. Генку позвали вниз. В вестибюле Петрович договаривался с дежурным «прапором», чтобы Кузнецова отпустили к нему домой, под его ответственность, справить поминки матери. Прапорщик предупредил, чтобы всё было без спиртного и в 9 вечера – был на месте, как штык! Генка помчался наверх, оделся получше, и они с Петровичем поехали. Сперва заехали к нему домой, за женой Петровича. Она набрала продуктов, прихватила поллитровку, чтобы где-нибудь на природе помянуть Генкину мать.

В Цаплино уже подсохли улицы. Поехали по направлению, куда указал Генка. Он припомнил, куда провожал в прошлый раз девчонок. Спросили у прохожих, где живёт Вдовиченко. Указали:

– Последний дом у озера. Подъехали к воротам, никого не видать, только куцая собака встала, позвякивая цепью, и показала своё оружие, оголив верхнюю губу. Дом стоял в глубине двора, в котором росли берёзы и сосны. Таня вывернула из-за дома с поля ведром. В ведре было молоко с хлебом – понесла пойло телёнку.

– Хорошо встречаешь, хозяйка, – сказал Петрович, кивая на ведро, – раз полное – значит, нам повезёт!

Таня зарделась, распахнула калитку, повела гостей в дом. Никто не знал, что делать – ни Петрович, ни Генка, ни, тем более, эта юная хозяйка. Всё это смахивало на старинное сватовство. Вошли в дом. У окна на лавке сидел старик с мохнатыми бровями. Видно было, что дед аккуратный, но с виду суровый. Цепко так глазами всех ощупал. После приветствия спросил:

– По какому делу пожаловали?

Петрович замялся, Генка готов был провалиться в тар-тарары. Таня стояла в дверном проёме в зал, скрывшись от деда занавеской, пылала, как первомайский плакат. Первой нашлась жена Петровича, Светлана Ивановна, – она работала диспетчером на станции Алтайка, и тут ей пригодились профессиональные навыки.

Нисколько не смущаясь, она произнесла:

– Говорят, вы дом хотите продать, так мы хотели посмотреть...

Взглянула на Таню, та с облегчением вздохнула. Дед, насупив брови, ответил:

– Это кто же вам мог такое сказать? У нас таких раз воров пока не велось. Вы сами-то откудова будете?

– Мы – из Ново-Алтайска.

– Из Алтайки, значит. Танюх, признавайся, что за гости у нас? Это не от них ли письма от меня прятала?

Светлана Ивановна улыбнулась:

– Да-а-а… отец. Тебя, видать, не проведёшь...

Дед опять внучке:

– Танюх, ты телят напоила, нет? Иди – напои, а мы тут потолкуем. Садитесь, коли пришли.

Гости присели, Таня выбежала, накинув на себя курточку.

– Ну, говорите, какое у вас дело? – произнёс дед. - Тока не врать, не люблю.

Петрович начал издалёка:

– Да, вот, парень у нас вырос без отца. А несколько дней назад и мать у него померла. Один совсем остался. А мы с ним, значит, работаем вместе. Парень, я вам скажу, – вот такой! – Петрович поднял большой палец и глянул на Генку.

Генка сидел и молчал, как провинившийся. Петрович говорил долго. Зашла внучка, глянула с любопытством на беседующих. Дед снова отослал её из избы. Спросил:

– Дак, вы чё предлагаете? Мне его в примаки взять, что ли?

– Да что вы, отец...

Дед осёк их:

– Называйте меня Петром Семёновичем.

Продолжила Светлана Ивановна:

– Мы просто приехали – познакомиться. Пусть уж они дружат…

Дед на это не возражал:

– Пускай. Только ведь она – ребёнок ещё. Семнадцать годочков всего. Ей учиться надо... А я вот всю голову сломал: как я тут без неё буду. А учиться надо, неучем что – всю жизнь коров доить? Баба в деревне к сорока годам – старуха – от труда свово, от тяжестев, от забот... А Танюха у меня – красавица. Ей бы в городе жить...

– Да это – уж кого куда душа потянет. У вас тут – вон какая красота, словно на даче, - возразила, было, Светлана Ивановна.

– Э-э, дочка, зимой на этой даче так заметёт, ходим, как в туннелях.

Вернулась Таня. Дед скомандовал:

– Ну, что, внучка, ставь стряпню на стол, помянем мать парня.

Светлана Ивановна кинулась к машине, принесла своего. Сели за стол. Выпили, не чокаясь. И как будто поуютней стало, пораскованней. Засиделись за разговорами. Первыми опомнились хозяева, дело к вечеру уже продвинулось – надо внимание уделить и животным. Дед вышел провожать к воротам, пожал всем руки. Генкину задержал, тихо молвил:

– Приезжай ещё, поможешь дровишки поколоть. Оздоровлю, медовушки выпьем.

Таня подала руку Генке, он тихонько пожал её и улыбнулся. Таня опустила глаза. «Москвич» побежал домой шустро, словно застоявшаяся лошадка. Все молчали. Молчание нарушила Светлана Ивановна:

– Да, Гена, ты познакомился не просто с хорошей девушкой, ты – встретил замечательных людей. А это – значительно больше. Держись за них, это судьба.

После поездки Генка ходил под впечатлениями несколько дней. Радость уравновешивала горе. И теперь уже ему стыдно было даже вспоминать, как ещё недавно он лез на трубу… Хорошо, что кочегар шуганул его оттуда, не поняв, и ничего не знает. Петрович вызвал Генку к себе в кабинет. Смотрел на него долго, испытующе:

– Давай-ка, Гена, вечером памятник матери твоей сделаем Я в бухгалтерии всё оформлю. А как на место доставить – думать будем.

За два вечера сделали памятник и припрятали до поры до времени. А недели через две Генка уже сам поехал на автобусе в Цаплино. С дежурным прапорщиком договорился легко, поставив ему бутылку водки.

В ограде копошился дед. Гавкнула собака. Он повернул голову и как-то уж очень буднично, привычно и просто произнес:

– Во – помощничек пожаловал. А я баню затопил, как чуял. Любишь баню?

Генка кивнул, быстро подошел поздороваться с дедом, тот ему:

– Ну, иди. Там, в избе она, поговорите...

А Таня уже наблюдала за ними из окошка. Встретила раскрасневшаяся, видно, что рада. На столе – учебники и тетрадки – готовила шпаргалки к очередному экзамену. Генка поздоровался и остановился у порога, пока она не пригласила его сесть, подав стул. Поначалу и не знали, о чём говорить. Взял инициативу на себя Генка, как старший:

– Ну, обо мне ты уже почти всё знаешь. Расскажи-ка о себе. Почему живёте вдвоём с дедом, где твои родители? Ну, и вообще, как вы тут поживаете?

И Таня рассказала.

Глава 8

Над столом висит большая керосиновая лампа, стол длинный. За столом сидит большая семья, ужинают. Это – Танина родня. Все сумрачные, крупные люди. Бульдожистыми лицами нависли над чашками. Таня озирается, боится, чтобы ей не попало за то, что у неё капает с ложки прямо на стол. Она помнит, что и мама, и в детском садике всегда за это ругали её. Здесь она недавно, до этого жила в небольшом городе. Помнит, что легли спать. Потом - какие-то крики, шум, огненные всполохи... Стало трудно дышать. Кто-то схватил её, завернул в одеяло и вынес из огня. Потом – больница, чужие люди. И ни папа, ни мама почему-то не приходи ней. А через некоторое время к ней приехала толстая бабушка Фрося, заголосила, запричитала, стала гладить Таню по головке своей тяжелой крестьянской рукой. Велела ей собираться.

Ехали поездом, на мотоцикле, в телеге, запряженной лошадью. И вот – теперь она здесь. И всего боится, кроме Петьки. Петька – широконосый, крепкий и всю дорогу улыбается, а то возьмёт – подмигнёт ей. Таня ляжет спать и все думает: «Да какой Петька ей дядька? Он же сам мальчишка ещё». И засыпает незаметно для себя, так и не разгадав этой тайны. Эту страшную тайну разъяснил ей всё тот же Петька. Он взял её за руку и повёл на озеро. И на мостике, где поло бабы бельё, всё ей и рассказал. Что Дуня – непутёвая мамка её – доводится ему, Петьке, старшей сестрой. Сбежала она из дома с солдатиком-шофёром, который приезжал к ним в деревню на уборку. Потом они жили далеко, на Украине. Там и родилась она – Танюха. А ночью у них в доме случился пожар. Сестра Дуня и её муж (родители Тани, стало быть) сгорели. А мамка моя – Ваське и Стёпке старшему, который женился – тебе родной бабушкой приходится, значит. А раз Дуня, мамка твоя – моя, стало быть, я – дядя тебе. Вот бабушка, значит, и взяла т Танюху-сироту к себе на воспитание. И тятя не против. Ты его дедушкой зови.

Всё это поведал Тане Петька. Тане показалось, что сердце пошло куда-то в живот, ей стало плохо, мостки поплыли глазами, и она заревела.

Петька взял её за плечи и свёл с мостков, чтобы в озеро не свалилась. Она поплакала за сараем и с красными глазами пришла домой. Бабушка на ножной машинке шила новые наволочки. Таня долго молчала, не решаясь спросить бабушку, но когда та спросила:

–Чего тебе, доченька? – Таня попросила показать одним фотокарточки мамы.

Бабушка задержала на ней взгляд, и, вздохнув, отложила работу, достала из сундука большой альбом, долго показывала и рассказывала обо всей родне. А одна мамина фотография сильно понравилась Тане, и она прижала её к своей груди. Бабушка посмотрела на неё и сказала:

– Ладно уж, пусть у тебя будет. Береги её. И – на вот, мой любимый ридикюль, складывай туда всё самое ценное.

Бабушка обняла внучку, и та, уткнувшись в бабушкин живот, тихо заплакала. Заколыхалась всем телом и бабушка, но подавила рыдания. Так они и сблизились. И когда внучка пошла в первый класс, бабушка вела её за руку в школу и всю дорогу плакала, вспоминая, как вот так же вела в первый раз в школу она и свою Дуню. «Ох, бедная Дуня...» – повторяла бабушка, вздыхая.

Учеба Тане давалась легко – круглая отличница. Её никто не обижал. Петька сразу всех предупредил, дав понюхать кулак: «Кто тронет – во!» И всё.

После школы Таня хлопотала возле бабушки. Помощь Тани стала для бабушки уже необходимостью. Миновало два года. В июле жара стояла смертная. Мужики стоговали сено. Бабушка хлопотала у печи под навесом, готовила обед и предупредила внучку:

– Ты, смотри, никуда не убегай, скоро обедать мужикам понесём.

Таня с подружкой играла в тенёчке, потом попросилась:

Баба, мы обкупнёмся маленько в озере?

– Ну, смотрите, только у мостка. В озеро не заплывайте.

Девочки с визгом спустились к озеру, принялись купаться показывать друг дружке, как они уже хорошо научились мнить «по-собачьи». Таня и не заметила, как отплыла далеко На ночь здесь дед ставил сеть, да утром снять её было некогда. В нее и угодила внучка. Сеть ряжевая – как паутинка, только прикоснись – и запутаешься, словно муха. Таня залезла ногой в эту сеть, стала биться и кричать. Подружка выскочила из воды на мосток и тоже принялась кричать.

А перед этим у косарей сломался черенок самых длинных стоговых вил. Петька и вызвался съездить домой верхом на Серке и привезти черенок. Но отец решил съездить сам, чтобы выбрать. получше из тех, что припасены на чердаке. Он уже подъезжал к дому, как услыхал детские крики. Стегнув Серка, поскакал к берегу озера и прямо с коня прыгнул в воду.

Через несколько гребков он уже был возле утопающей. Там было неглубоко, но ноги уходили в илистое дно. Подняв внучку, ухнул с головой в воду и сам дед. Он понял, что та запуталась в его сети, и оттолкнул от себя внучку, так как мешала ему делать задуманное. Он нашарил верхнюю тетиву сети, с силой потянул её на себя и выдернул тычку, к которой была привязана сеть одним концом. Потом подхватил внучку вместе с сетью и по тетиве стал продвигаться к другой тычке, что была ближе к берегу. Нащупав дно, он стоял по грудь в воде, а Таня, обхватив крепко деда за шею, вся дрожал плакала.

Дед крепче прижал к себе хрупкое девичье тельце, и волна нежности накатила на него. Он вспомнил, как носил Дуню на своих плечах, как она щекотала его своими кудряшками. Сердце его сжалось. И этот хмурый кряжистый мужик вдруг растаял. И всё – с этих пор дороже внучки у него уже никого не было. Он простил Дуню, которую когда-то проклял за то, что она сбежала из дому.

После покоса он собрался вдруг в Барнаул. Бабка и так, и сяк – зачем, де, старый, засобирался в город? Он не отвечал. Просто собрался и уехал. А ездил он в церковь – поставить свечку за упокой души дочери Дуни. Накупил всяких гостинцев всем и вернулся.

Шли годы. Петька ушел в армию, а там завербовался на Север и приехал домой только на похороны матери. Таня заканчивала школу. Учёба ей давалась легко и в старших классах. Выросла поистине деревенской красавицей. Ни один парень без смущения не решался к ней подойти. А она даже начала немного комплексовать по этому поводу.

Бабушка умерла неожиданно, от приступа сердца. На похоронах много плакали, а дед всё сидел в ограде на чурке, низко опустив плечи. После похорон Петька с братьями собрали совещание, посоветовались и позвали отца. Таня почувствовала недоброе и заметалась. В этом доме, ставшем ей родным, они оставались с дедом теперь одни, и она решила отстаивать своё право – право долга, право ответственности перед родом, перед совестью и кровью. Она ворвалась в комнату, где шел семейный совет, и решительно сказала:

– Мы будем жить здесь вдвоём с дедом. Всё будет так, к и при бабушке, я его не брошу.

Все посмотрели в стол, только Петька, подмигнув ей, сказал:

Во, девка выросла! Молодец. Моё воспитание... Теперь-то уж я спокоен.

Петька уехал на Север, а братья разошлись по домам – у них были свои семьи и кучи ребятишек. Чувство родства – родства крепкого – придавало теперь им силы и служило оплотом.

Тана закончила свой рассказ, помолчала и добавила, что как раз после девяти дней со смерти бабушки они с подружкой поехали в Барнаул, а по дороге обратно и повстречали его, Геннадия.

Генка молчал. Вошел дед, спросил:

– Ну, чё сидите, как сычи в потёмках? Не знаете об чём говорить? Ладно, пора и делом заняться. Дай-ка, Танюха, ему мою старую рубаху да штаны попроще, дровишки поколем.

Покололи дрова, в баню сходили. После бани выпили по кружке медовухи. И Генку взяла такая истома... Он прилег на кровать и задремал. Разбудил его густой бас. Это Танин дядька пришел их попроведать. Подал Генке руку, познакомились. Дядька смотрел на него изучающе, а он – во все глаза. Бывают богатыри, слыхивал, но ему пока что не встречались. И вот теперь перед ним стоял живой богатырь, каких ещё называют «кряжами» и «сибирскими медведями».

Генка засобирался на автобус – пора. Таня засуетилась, было, его проводить. Дядька опередил её:

– Я провожу. Мне всё одно идти мимо остановки.

Дорогой заговорили. Дядька остановился, взял Генку за рукав, повернул к себе:

– Вот что, парень. Если ты – хороший человек, то тебе это не пригодится. Но если задумал чё плохое - выбрось из головы. Не то я женилку тебе быстро оторву и скажу, что тебя Бог сделал таким. Ты меня понял?

Постоял, посверлив Генку своим взглядом маленьких медвежьих глаз, развернул его по направлению дороги, и пошагали дальше.

Генка зябко ощутил на себе «дыхание севера» и понял, что это - не шутка. До автобуса дошли молча. На остановке попрощались. Дядька вернулся назад, трамбуя землю. Генка смотрел ему вслед. Обиды никакой не было. Всё сказано правильно, кто ещё защитит сироту?

Глава 9

Шло время. Генка Кузнецов получил письмо от сестры с описанием похорон матери. В конце письма она приписала, что времянку закрыла на замок, а ключ отдала соседям. Он уже дочитывал письмо, когда ему передали, что вызывают в комендатуру. Он отряхнулся от тяжелых мыслей и пошел по вызову. Встретил его «любимый» майор.

– Ну, что, Кузнецов? Мы тебя готовим на освобождение – работаешь ты хорошо, дисциплину не нарушаешь. Да и вообще, я бы таких не сажал... Дело-то копеечное. Дал бы десятку-другую штрафа – и с концом. Но им видней: «забайкальские комсомольцы» нужны, строек много. Вольному-то раза в два-три платить больше надо, да ещё и квартиры подавай, быт обустраивай... А тут – ничего, считай, всё на дармовщинку. Политика, брат! Но главное – чтобы ты своё место в жизни нашел. Будешь жить по-человечески – обида из сердца уйдет. И будешь ты этот год вспоминать, как курс жизненной школы.

Майор дал Генке расписаться в нескольких бумагах и отправил с миром. У майора сидели ещё два офицера и Петрович. Генку поздравили, выдали справку об освобождении. Петрович повез его на радостях его к себе домой.

Дома их ожидали Светлана Ивановна, хороший ужин и бутылка «Столичной». До полуночи все вместе они строили планы Генкиной жизни и решили, что покуда он останется здесь, на вагоностроительном заводе. А Петрович похлопочет за него насчет комнаты в семейном общежитии. Пока пусть поживет у них. Задача номер один – получить паспорт, номер два – съездить в Быстрый Исток и отвезти памятник на могилу матери.Там же, на месте, уже подумать, как быть дальше с времянкой. И номер три – устроиться и выйти на постоянную работу.

Спать улеглись за полночь. И, уже засыпая, Генка подумал: «Нет, задача номер один – это съездить к Тане, а всё остальное – уже потом». Утром сходил в паспортный стол, а оттуда – на автовокзал. Его прихватил ливень, который, казалось, хочет смыть все с земной поверхности. Промок он до самых плавок и приехал в гости, как курёнок. Дед опять предложил ему свои сухие штаны и рубаху, налил кружку медовухи, чтобы не захворал. Подняв кружку, Генка про тост за своё освобождение. Дед пожал руку, а Таня закрутила головой, не понимая, о чем идет речь.

Оказывается, она до сих пор ни о чём таком и не подозревала. Правда, дед намекал ей кое-что, но про это умалчивал. А вот теперь время-то и подошло. И когда Таня поняла, сказала:

– Так вот, оказывается, почему ты не смог съездить на похороны матери... А я всё никак не могла этого понять…

И Генка поведал ей всё – от начала и до самого конца. А когда рассказывал про Лилю, Таня произнесла:

– Оказывается, наши судьбы чем-то похожи, только я жива осталась, а она...

Генка достал блокнот и вынул из корочки фотографию и подал Тане, сказав:

– Вы не только судьбами схожи.

Она посмотрела на фотографию, потом на него:

– Ты всё ещё любишь её?

На что Генка ответил:

– Я тебя люблю.

Она вспыхнула вся, соскочила и убежала в комнату вместе с фотографией. Дед зачем-то ушел в погреб. Таня долго не выходила. Тогда Генка направился к ней, в спальню. Она лежала на кровати, уткнувшись носом в подушку. Плечи ее тряслись. Он позвал её, тронув рукой. Таня поднялась в слезах и произнесла:

– Как мне её жалко... И тебя тоже...

Он нагнулся и поцеловал девушку в солёную щеку. Они договорились поехать в Быстрый Исток вместе. А ещё она обрадовала его:

– Знаешь, Гена, я передумала поступать в институт, а сдала документы на парикмахера. После окончания буду из наших девчонок королев делать. В клубе ведь есть свободная комната, там и сделаем парикмахерскую, я уже и в сельсовете договорилась, они мне дали направление на учёбу. Я всё время думала о нас. Пять лет учёбы – это много. Боюсь, ты меня бы не дождался.

– Ты умница! – выдохнул он взволнованно.

Генка вышел в зал, глянул на висевшую в углу икону и перекрестился украдкой. Он всё ещё боялся, чтобы вот это – робко вырисовывающееся в его жизни – никто не отнял и не спугнул. Он просил Бога защитить эти нежные ростки, чтобы больше никогда никакая злая рука не прикасалась к ним. И увидел лишь одного надёжного заступника. Он вспомнил, как мать ему говорила: «Сынок, если будет тяжело, проси помощи у Бога, он – самый бескорыстный, он поможет».

Через несколько дней у Геннадия Кузнецова в кармане лежал новенький паспорт. Он сходил, подал заявление на завод. Петрович прознал, что с завода на Белокуриху пойдёт грузовая машина с неполным грузом. Вот и договорился, чтобы на обратном пути, в Смоленске, завернула на Быстрый Исток, доставив туда памятник.

Памятник загрузили в машину ещё с вечера. На другой день Петрович с Генкой пораньше выехали на «Москвиче» в Цаплино, за Таней. А оттуда уже, через Алтайку, направились на Бийск и Быстрый Исток. Ехали долго, приехали на место лишь обеду. Сперва подались на свою улицу. А там – на месте времянки – одно пепелище. Пошли к соседям. Дома оказалась соседка. Выскочила Генке навстречу, запричитала. Рассказала, что несколько дней назад ночью занялась их времянка, поджег кто-то, не иначе. И кому что мешало? То замок сорвут, то раму выставят. А потом вот – на тебе, и вовсе... Нас-то чуть было не спалили. Сухота ведь стоит. Кругом леса горят. Где то, говорят, дожди заливают всё, а нас – засуха. Ну, и народ пошел – злодеи одни...

Генка постоял на пепелище, вышел за ограду, завязал калитку на проволоку и обратился к соседке:

– Вы нам не покажете, где мама похоронена?

Соседка согласилась, и все поехали на кладбище. Дорогой Генка показал Тане дом, где жила Лиля. На могиле матери был беспорядок. Он попросил Петровича отвезти соседку домой, а сам взялся за дело. Могила уже просела, и пришлось потаскать землю, резать дёрн и обкладывать вкруговую. Закончив работу, пошли с Таней на могилу отца, потом навестили Лилю.

Всех обойдя, поехали на выезд, на заправку, где договорились о встрече с водителем грузовика. Там ещё пару часов плавились на солнце. Наконец прибыл грузовик, и опять поехали на кладбище – устанавливать привезённый памятник. После всего завернули на родную речку – Исток. Обкупнулись, тут же подкрепились и подались в обратный путь. Домой прибыли уже посреди ночи и без сил.

Генка понимал, что страница прошлой жизни прочитана им и перевёрнута окончательно. От той жизни уже не оставалось почти ничего: ни дома, ни родных, ни даже фотографий. Ничего. Кроме тяжелых воспоминаний и досады. Ну, почему именно его жизнь обделила многими радостями, всё время подсовывая кривляющиеся гримасы судьбы? Однако он доволен, что хоть как-то выполнил свой последний сыновний долг.

Глава 10

Лето клонилось к концу. Генка приезжал в Цаплино каждый выходной и частенько заставал Таню задумчивой. Он начал уже беспокоиться. Но в душу к ней всё не решался заглянуть. «Пусть думает сама и принимает решение, взрослая уже, скоро восемнадцать исполнится», – размышлял он. Принялся строить новый туалет. Подошла Таня, уселась рядом на чурку, завела разговор о жизни и любви. Потом вдруг спросила прямо:

– А когда ты меня сосватаешь?

Генка немного опешил, хотя для себя уже всё давно решил:

– Да хоть сейчас!

Хитро улыбаясь, она продолжила:

– Так давай поженимся?

Генка сделался серьёзным, бросил работать, произнёс:

Так, пора, видать, поговорить на полном серьёзе.

И они договорились: подать заявление в ЗАГС, и в день ее восемнадцатилетия, 20 сентября, отпраздновать свадьбу. И деду объявить о своём решении немедленно.

Дед воспринял всё, как должное, всё к тому уже давненько катилось. Ему вспомнилась своя Дуня – та тоже в восемнадцать лет сбежала с женихом из дома. Подумал: «Уж если девке замуж захотелось – мешать нельзя, хуже будет». Хитровато посмотрел на Генку, улыбнулся, сказал, махнув рукой:

– А… присылай сватов! Раз уж щепка на щепку пошла...

В конце августа невесту сосватали, а с первого сентября Таня пошла а учиться на парикмахера. Времени не хватало ни на что: все надо было приготовить. В общем – работы тьма, а рук не хватает. Если бы не родня – не успели бы и управиться. А так все получилось чин-чинарём.

В назначенный день утомлённых этой предсвадебной гонкой молодых зарегистрировали в Сельском Совете. Свадьба получилась весёлой. И обильной. С Севера приехал младший дядька Тани Петро – весёлый, шебутной и щедрый. Всю родню он одарил подарками Севера. И Генка ему сразу понравился.

Свадьба набирала силу. В самый разгул Генка под предлогом улизнул из застолья, покинув невесту. Он вышел на улицу, спустился к озеру, присел на старую лавочку, призадумался.

«Ведь вот как бывает в жизни. В родном селе, где родился и вырос, счастье обходило его стороной, словно пасынка. Хуже того, село его отторгло, словно инородное тело. Ему припомнилась одна фраза, вычитанная в книжке: «Ты к ней – малая Родина, малая Родина! А она тебе – хрясь по морде!» А вот другое село приняло его с распростёртыми объятиями... Да нет, всё зависит от людей. Говорят, что хороших людей больше. Вряд ли так. Сколько хороших – столько и плохих: природа не терпит дисбаланса, это – как чёрное и белое, как день и ночь, как, в конце концов, Бог и дьявол... Если бы хороших людей было больше – наступило бы полное благоденствие, мир стал бы слащавым. А если бы оказалось больше плохих – наступил бы полнейший хаос... Даже в одном человеке есть тёмная и светлая сторона... И он поворачивается той, которой его заставляет жизненная ситуация. Пожалуй, и Мир на том зиждется. Вот, повезло же мне, что встретил Петровича! Зато не повезло с прорабом совхоза, прокурором, судьёй...»

С берега его окликнули, прервав размышления. Генка обернулся. Таня стояла в белом свадебном платье и фате.

– Ну, куда же ты сбежал? Там давно уже все гости кричат нам: «Горько»!

Генка поднялся со скамейки, быстренько подбежал к невесте, улыбнулся, глядя на неё влюблено.

– Так, говоришь, «горько» кричат! Ну, раз кричат – надо исполнять их просьбу.

Он обнял невесту, и губы их слились в долгом счастливом поцелуе.